Записи за 2015 год

Тут важно сказать, что моя жена — военнообязанная, медицинская сестра, прапорщик ВСУ, служила в свое время в 93-й бригаде. Её мама, которая моя теща, очень переживает, что жену призовут в войска, и потому убедить нас уехать жить в Россию стало последнее время для тещи задачей номер один.

— Сбежал Витек? — кривится жена.

— Переехал, — ищет формулировки теща. — Все-таки молодой мальчик, жить еще и жить.

Витек, это сын украинской подруги моей тещи. В том году за неуспеваемость его выставили из Днепропетровского университета, потом уволили с фирмы, с должности продавца бытовой техники, куда его сразу после отчисления пристроила мама по своим бухгалтерским связям. Теперь Витя у родственников в России, пока мама ищет варианты продать квартиру и уехать следом.

— А если Косте придет повестка из военкомата, он куда будет сбегать? — интересуется жена.

Костя — это второй зять моей тещи, муж её второй дочери, гражданин России, тоже военнообязанный.

— Почему это ему вдруг должна прийти повестка? — поводит плечами теща.

— Мы год назад тоже не думали, что у нас может быть мобилизация, — отвечает жена. — А вот уже шестая волна мобилизации по стране. Не надо зарекаться. Так куда Костя будет сбегать, если ему вдруг придет повестка, а?

— Он никуда сбегать не станет, — поджимает губы теща. — Он не такой.

— Значит, Костя не такой, и он молодец. А Витя такой, и он тоже молодец, — удивляется жена. — Вы там определитесь, что ли, кто у вас молодец, кто предает свою страну, или кто не предает.

Теща молчит, моргает в монитор, шевелит губами.

— Давай не будем об этом говорить?

Жена легко соглашается. Разговор быстро замолкает, комкается, они прощаются. Жена со стуком закрывает ноутбук и уходит на кухню.

Я слышу, как она гремит кофеваркой и резко хлопает дверцами шкафчиков.

14.09.2015

Поколение выживших

Когда я слышу хоровое блеянье «всёпропальщиков» о зрадах и трудностях, мне хочется гнать их пинками на какое-нибудь старое киевское кладбище, например Байковое или Лукьяновское. К заросшим бурьяном, неухоженным старым могилам, в которых лежат люди, родившиеся и умершие в прошлом, двадцатом веке. К табличкам на ржавых оградах, с годами рождения и смерти, и коротким тире, отмеряющим промежуток жизни где-то между 1900-м и 1997-м годами.

Когда у того поколения случилось детство, в их стране случилась первая революция. Многие не помнили, но чувствовали, как сейчас наши дети даже в очень глубоком тылу чувствуют отголоски войны на востоке страны.

Юность того поколения прошла под газетные сводки с Первой Мировой войны, в проводах мобилизованных родственников, в письмах с фронта, первых похоронках соседям.

Потом революция, которая до основания, а затем.

Потом гражданская война.

За ней разруха и много труда, чтобы восстановить страну.

Потом 30-е годы, голодомор, репрессии, ночные расстрелы врагов народа и предателей дела революции, показательные процессы и аресты.

Следом Вторая Мировая война, в которой они уже принимали самое непосредственное участие, сражались и гибли, работали на фронт и голодали, спасались от бомбежек, сначала германских, потом советских.

Потом опять много труда, чтобы опять восстановить разрушенную страну.

Затем немного советского застоя, с кое-каким достатком, сытостью и пресловутой уверенностью в завтрашнем дне, легко и непринужденно рухнувшей вместе со всей страной в 90-х годах.

Когда в 90-х в водовороте кризиса они теряли всё, что нажили, лишались надежды, мечты, страны, веры — всего, они вспоминали брежневский застой, как лучшие годы свое жизни.

Трудной, тяжелой, никому не нужной жизни.

И умирали.

Две революции, две мировые войны, голодомор, репрессии, остальное так, по мелочи.

Без интернета, комфортных самолетов «Боинг» и электрического миксера с шестью ультрасовременными насадками.

Без нанотехнологий, без мобильных телефонов и сериала «Доктор Хаус» по пятницам.

Без личного автомобиля, без коктейля «Секс на пляже», а заодно и без секса, которого, как известно, не было в Советском Союзе.

И выжили.

И прожили.

И пережили. И так и не дожили до светлого завтра.

Это были наши бабушки и дедушки. Люди из нечеловеческого сплава. Неубиваемые оптимисты. Вытянувшие, сумевшие и, по какой-то усмешке судьбы, родившие нас, нытиков и «всёпропальщиков», торопящихся кричать зрада по любому поводу и трепетно оберегающих лишь покой собственного холодильника.

Когда я бываю на кладбище, я останавливаюсь у могил прошлого века.

Я смотрю на надгробные таблички того поколения на заросших травой могилах и думаю о том, как трудно и страшно они жили.

И еще думаю о том, что не все у нас так плохо, нет, не все пропало, им было гораздо труднее, но они вытянули, а значит, и мы обязательно вытянем.

15.09.2015

Всё, что я хотел сказать о Шарли

Я не знаю наказания хуже, чем делать детский памятник.

Когда я умру и попаду в ад, я уверен, там будет холодно, и равнодушный черт заставит меня делать памятник ребенку, полировать камень, гравировать по нему портрет с пухлыми губками и пуговичным носиком, рубить в граните незаслуженно короткие года жизни, и слушать, слушать и слушать голоса безутешных заказчиков-родителей, придушенные бесцветные голоса смирившихся с горем людей.

Может быть, это будет голос заказчицы из Глевахи, худой женщины с острыми локтями и пронзительным взглядом.

Она долго ходила к нам на просчеты, много раз перезванивала и, наконец, сделала заказ. Дорогой памятник, много гранита, много работ по установке.

Заказчице не нравилось все. Мы утвердили ретушь портрета с десятого раза, ей не нравилось выражение лица молодого шестнадцатилетнего парня, не нравилась прическа, не устраивала рубашка, не подходила поза, в которой он стоял на ретуши во весь свой рост. Готовый портрет на камне мы доделывали еще дольше. Художник то дорисовывал какие-то морщинки, то убирал их, то делал светлее лицо, то темнее, а под конец долго бился над тем, чтобы взгляд молодого парня стал жизнерадостным.