Записки артиста

Николай Павлович вызвал местного администратора и, разыгрывая – очень добродушно, снисходительно – обиду, говорит:

– Как же так? Илья Набатов. И звания у него нет такого, как у меня. Я, так сказать, руководитель. И знают меня больше, гораздо больше. А про меня вы ничего не написали. Как-то даже неловко.

Администратор, довольно робкий человечек, перепугался, занервничал:

– Николай Павлович, извините ради Бога! Я буквально к вечеру все исправлю!

Вечером, когда артистов везли из гостиницы на спектакль, они увидели над транспарантом о Набатове еще один: «Мировой артист – Николай Павлович Смирнов-Сокольский».

– Николай Павлович, поздравьте артиста Н. Его только что приняли в члены партии!

– Как увижу, поздравлю. А вообще-то ничего страшного не случилось, не надо паниковать. Наша партия и не такие удары переносила!

Смирнов-Сокольский – замечательное явление в русской культуре. Он собрал и подарил государству огромную библиотеку. Она хранится в Библиотеке имени Ленина в особом фонде. Николай Павлович был истинно русским человеком. Он не гнушался выпить, мог иногда подпустить и бранное словцо из тех, к которым в России привыкли. Но, стоило ему перейти из одной комнаты своей квартиры в другую, библиотеку, он начинал говорить шепотом и вел себя, словно мальчишка: лазил по лесенке, с восторгом показывал уникальные издания книг, журналов. И сам же в который раз удивлялся им, радовался – и все шепотом.

Но, как только выходил из библиотеки, сразу превращался в другого человека: хохотал, импровизировал! Веселый, остроумный, энергичный человек!

Иван Байда

Эти имя и фамилия в 40–50-х годах были на слуху у многих, так как под ними «скрывался» очень популярный эстрадный артист, впервые показавший на наших подмостках неожиданный номер: борьбу «двух» маленького роста человечков в сложных меховых одеждах и обуви жителей Крайнего Севера. Таким образом легче было замаскировать главный фокус: «боролся» за двоих один – Иван Байда. Ноги и руки были «одеты» в сапожки, а на две «головы», прикрепленные к спине стоявшего на четвереньках артиста, надеты большие меховые шапки, скрывавшие, как полагали зрители, лица «борцов». «Руки» боровшихся были прикреплены к игровому костюму артиста – как бы в обхват друг друга.

Долго и очень забавно боролись два «человечка», потешая зрителей: они падали, шустро вскакивали, в борцовском раже забирались быстро-быстро по стулу и клавишам на рояль, на мгновение скрывались за кулисами и выскакивали оттуда с еще большим желанием победить в этом поединке. Многие вплоть до окончания номера не понимали, что борется артист сам с собой, и легко себе представить их удивление, когда в самый неожиданный момент Байда вдруг сбрасывал с себя одежду-куклу, сапожки с рук и вставал во весь свой рост в чудесном концертном костюме и с очаровательной улыбкой на лице! Восторг!

Зрителям на жаркие аплодисменты кланялся очень интересный, талантливый и в то же время трагикомичный человек.

Был он во всем хорош: статен, красив, обаятелен, всегда прекрасно и со вкусом одет. Пользовался большим успехом у дам, но не был женат, хотя и мечтал о семейном очаге. На вопрос «Почему он такой непостоянный?» отвечал стеснительно: «Ни одна женщина меня не похвалила. Жду ту, которая похвалит».

Одно было плохо: у него была катастрофически плохая дикция и понять его речь, а следовательно, и мысли, ею выраженные, было невероятно трудно, а порой и безнадежно. Со временем это выработало в нем характерную для него черту – крайнее малословие. Понимал его досконально один человек! Каким образом? Никто не знал и не знает.

Собрание артистов Москонцерта.

Слово по поводу обновления своего репертуара имеет Иван Байда.

– Но… кзался… ще кру стор же или (выпивает глоток воды, переворачивает страницу блокнота, тяжело вздыхает, вытирает носовым платком пот со лба) ды или фику о! цик… На киха… и успе ха-ха! Все!

Слово для перевода имеет Лев Миров.

«Иван сказал…» (Лев Борисович пересказывает, как оказывается, очень интересные мысли Байды).

В быту в любой ситуации Иван очень хорошо обходился утвердительным или отрицательным движением головы. Восторг выражал длинным протяжным – о-о-оо! Испуг изображал дрожью всем телом, а желание употребить горячительного – энергичным потиранием ладонью о ладонь, растиранием как бы замерзших ушей и носа (даже в 30-градусную жару). Когда заговаривали о политике, делал кислую мину, после каждой рюмки крестился, любил угощать, дарить, посещал музеи, выставки живописи и скульптуры, ценил красоту, любил балет, был сострадательным человеком, мог заплакать, внимательно выслушав рассказ о чьем-то горе. Притом был наделен незаурядным и оригинальным чувством юмора.

Опоздать на репетицию во вновь организованном Театре эстрады, которым руководил Николай Павлович Смирнов-Сокольский – король эстрады, автор и исполнитель своих фельетонов, ярчайший, смелый человек, считалось жестоким поступком, неуважением к Самому Смирнову-Сокольскому!

Наказывать, штрафовать, вывешивать выговоры Николай Павлович не любил, но корить, воспитывать очень любил, что было переносить значительно больнее, нежели подвергаться административным «розгам».

…Байда опаздывает на репетицию новой программы на… О Боже! На 30 минут! Невиданно! Смирнов-Сокольский кипит, хрипит, шумит, грозит… Нос краснеет, челка все более густо спадает на лоб… Но вот в репетиционный зал входит виновато согбенный и со слезами на глазах Байда, молча садится в кресло и… молчит как всегда. Плачет и молчит. Гневный монолог Николая Павловича словно гром обрушивается на голову «преступника»:

– Ну что, мерзкий ты селезень (Иван был в прекрасном ярком костюме), что пролаешь или пропищишь мне в ответ, какие запасы слов из твоего разговорного Эрмитажа ты мне предложишь в свое оправдание? Говори внятно, по буквам. Мирова пока нет. Переводить некому!

Байда отвечает сквозь слезы, внятно и медленно:

– У меня рак.

Гнетущая пауза.

– Повтори, – тихо спрашивает Смирнов-Сокольский.

– У меня рак.

– Ну-ну-ну… Перестань плакать. Кто тебе сказал, что у тебя рак?

– Дру…жжж…ок вра… док…тр… Коля скзл… рак, – плачет Байда.

Сокольский поглаживает Ивана по голове:

– Ну-ну, Ванечка, ну не расстраивайся. А где, где рак?

Байда вынимает из верхнего (для платочка) нагрудного карманчика пиджака клешню сваренного красного рака.

– Вот!

Описать дикий восторг остроумнейшего Смирнова-Сокольского невозможно. Когда хохот, сотрясший весь зал, утомленно стих, он обратился к «больному»:

– Я прощаю тебе, мерзкий человек, опоздание. За клешню ставлю тебе «четверку». Если бы розыгрыш не был связан с медициной и тем более со страшной болезнью, поставил бы «пять». А теперь скажи мне честно, без речных деликатесов, почему ты, негодяй, опоздал? И не стыдно тебе?

– Стыдно. Но тетя при смерти.

– Что-что? Тетя умирает? Наглец! Это уже было! В январе у тебя тетя умирала, в феврале тоже умирала. Смотри мне в глаза. Я ведь очень тебя люблю, сукин сын. Скажи мне честно, у тебя есть тетя?

Байда отрицательно машет головой.

– Тогда почему ты опоздал?

– Дядя болеет…

– Ах дядя?! Смотри мне в глаза, гиена. А дядя у тебя есть?

– Эсть! Неродной – сосед по комэналке, Фдя…

– По коммуналке?

Байда утвердительно кивает головой.

– Ты ведь в отдельной квартире, висельник, живешь. Я тебе ее выхлопотал…

Байда виновато и почти дикционно четко:

– Тгда, звините, проспал.

– Невероятно! Мерзавец! Тебе необходимо жениться! В одиночестве ты дичаешь!

– Она с мно тоже одичае…

– Тоже одичает?

Байда азартно, радостно, утвердительно кивает головой.

– Почему?

Появился Лев Борисович Миров и приступил к переводу: