Записки герцога Лозена

Я поблагодарил ее, но сказал, что намерен остаться в полку и разделить во всем его участь. Она рассмеялась и сказала мне:

— Глупец!

В это время в комнату вошел барон де Виомениль, которому поручено было заведывание передвижением войск. Королева обратилась к нему и сказала:

— Пожалуйста, устройте так, чтобы полк, в котором служит этот глупец, придвинулся как можно ближе к Парижу, чтобы нам не расставаться с ним.

Барон ответил, что в точности исполнит приказание королевы, но, по-видимому, был им очень удивлен, так как я просил его не делать никаких изменений в его планах. После этого я еще охотился в лесах Фонтенебло вместе с королевой; она все время говорила со мной и с этой минуты мое положение фаворита установилось настолько прочно, что я был очень рад, что мог выехать из Парижа в эту же ночь.

Письма княгини становились все реже и все короче, мне писали из Варшавы, что она очень увлекается Браницким, который почти не выходит от нее. Я написал ей резкое письмо, полное упреков, которые, конечно, очень рассердили ее. Тогда, не помня себя от горя и гнева, я потребовал, чтобы она прислала мне моего ребенка, так как я не хотел, чтобы он воспитывался среди моих врагов. Но, конечно, она не исполнила моего требования, и мы окончательно рассорились и перестали писать друг другу.

Я вернулся опять в Париж, и мой приезд был для меня таким же торжеством, как и мой отъезд; я положительно начинал входить в моду, королева всячески отличала меня. Я все время проводил в Фонтенебло и мне оказывали такое внимание, что с тех пор у меня явилось так много врагов, как никогда не было раньше.

В это время де Верженн окончательно прекратил всякие переговоры с Россией, и хотя императрица была этим обижена, но все же не переставала жалеть об этом. Я начал сильно привязываться к королеве, доброта и доверие которой положительно трогали меня. Мне хотелось видеть ее во главе огромного государства, мне хотелось, чтобы в двадцать лет она являлась самой могущественной монархиней в мире. Я осмелился обратиться к русской императрице и предложил ей войти в тайное соглашение с Марией-Антуанеттой, с тем, чтобы составлен был договор, выгодный для Франции и в то же время такой, которого нечего было бы стыдиться и в России, оформленный по всем правилам, и этот договор был бы передан прямо в руки королевы, которая, вооруженная подобным оружием, явилась бы к королю и его совету и стала бы сама защищать свое дело. Я не ошибся в своих расчетах на императрицу; она очень охотно согласилась на мое предложение, дала мне широкое полномочие и велела мне, какими угодно способами, заставить королеву войти с нею в союз и заключить договор между Францией и Россией. Королева выслушала меня не без удивления. Грандиозность плана, по-видимому, произвела на нее большое впечатление, но она попросила у меня времени на размышление, и я понял, что все потеряно. Но я больше всего боялся сделать какой-нибудь торопливый и вредный шаг и поэтому предпочел выжидать и пока не предпринимать ничего.

В это время мой фавор достиг своего апогея. Королеве казалось, что нет ничего, чего бы она не могла сделать для человека, который собирался сделать для нее все. Может быть, впрочем, она в данном случае руководилась больше обаянием, которое имело на нее мое беспорядочное существование и вся моя личность, чем желанием исполнить свой долг по отношению ко мне. Она очень редко выезжала без меня, не позволяла мне отлучаться от двора, который в это время находился в Фонтенебло, постоянно заставляла меня садиться рядом с ней во время игры, разговаривала со мной всегда, каждый вечер приходила к мадам де Геменэ и сразу приходила в дурное настроение духа, если там было много народа, так что она не могла заниматься мною одним. Конечно, невозможно было, чтобы подобного рода поведение осталось незамеченным, но так как я не позволял себе никаких фамильярностей, не интриговал, не просил ничего ни для себя, ни для других, многие, не зная еще, высказаться ли за или против меня, старались извлечь из меня как можно больше пользы.

Графиня Ламбаль, обер-гофмейстерина королевы и ее самая интимная подруга, приехала в Фонтенебло и дала роскошный ужин, на который были позваны самые близкие к королеве лица, но меня почему-то не пригласили. Королева велела мне придти на этот ужин, но я настолько хорошо знал графиню, что понял, что это не ошибка с ее стороны, а сделано с намерением, и не пошел. Королева на следующий же день привела меня к ней и сказала: «Я попрошу вас любить как брата этого человека, который мне дороже всех на свете, и которому я очень многим обязана; надеюсь, что доверие ваше к нему будет так же безгранично, как и мое».

Мадам де Ламбаль имела полное право после этого разговора считать меня самым близким другом королевы и думать, что королева гораздо более расположена ко мне, чем это было на самом деле и, в связи с этим, она и стала поступать далее.

В это время Люксембург, к которому королева перед тем очень хорошо относилась и который считался своего рода фаворитом графа д'Артуа, попросил у королевы частной аудиенции и в подробностях сообщил ей план о том, как бы сделать графа д'Артуа королем Польши. Королева выслушала его в большом смущении и холодно заметила, что она вовсе не желает вмешиваться в государственные дела. Она послала за мной и передала мне только что приведенный разговор; я этим воспользовался и стал умолять ее высказаться окончательно относительно договора с Россией, но убедился в том, что в данном случае у нее не хватит ни сил, ни мужества на подобное дело. Она выказала столько боязни и такое отсутствие характера, что я понял, что рассчитывать на нее нельзя. Но тем не менее королева сочла своим долгом постараться обеспечить мне хорошее положение при дворе и дать возможность поправить свое состояние. Она хотела просить об этом короля, но я отклонил ее предложение и на ее вопрос, почему я отказываюсь, я ответил ей:

— Я ни в каком случае не желаю оставаться навсегда при дворе, ваше величество, чтобы иметь возможность удалиться от него, как только расположение вашего величества перестанет защищать меня от моих врагов.

— Однако, вы не особенно любезны, — сказала она, — и вы осмеливаетесь говорить это мне?

— Да, государыня, я ведь знаю тайную силу интриг, я должен быть готов ко всему, и должен приготовиться к тому, что королева перестанет оказывать мне свое доверие и осчастливливать своим вниманием, и тогда я не могу уже больше оставаться при дворе.

Разговор этот был кем-то прерван и возобновился только в конце той же недели.

Графиня де Булльон смеялась надо мной в доме мадам де Геменэ и уверяла, что у меня грустный и разочарованный вид, так как, вероятно, я влюблен.

— В таком случае, — ответил я, — любовь моя несчастна, так как я вижу очень редко предмет своей любви.

— Я думала наоборот, ответила мадам де Булльон: — мне кажется, напротив, вы очень хорошо приняты.

— В таком случае, назовите мне предмет моей любви, — мне кажется, я имею право знать его имя.

— Дело идет о такой высокой особе, что называть ее имя не годится, но в комнате, впрочем, так мало народа, что я могу сказать вам по секрету, что это сама королева.

Мадам де Геменэ при этом покраснела и смутилась.

— В таком случае, — сказал я довольно холодно, — надо будет сейчас ее уведомить об этом, не называя, конечно, имен (я посмотрел на мадам де Булльон, она совершенно растерялась), и, говоря это, я вышел из комнаты.

Я поднялся к королеве и, встретив ее идущей на молитву, упросил ее дать мне полчаса аудиенции после молитвы. Она велела мне подождать и как только вернулась, приказала позвать меня в свой кабинет и спросила:

— Что скажете нового?

— Я хотел предупредить, ваше величество, что нашлись люди, которые осмелились истолковать в дурную сторону мою рабскую привязанность к вашей особе, и что дерзость дошла до того, что осмелились даже смеяться над вашей бесконечной добротой по отношению ко мне. Я пришел просить вас быть более осторожной в обращении со мной, не оказывать мне столько знаков внимания и позволить мне являться реже ко двору.

— Вы так думаете? — спросила она с гневом, — неужели вы думаете, что я испугаюсь дерзких сплетен и ради них пожертвую человеком, на которого могу рассчитывать и привязанность которого мне так дорога?

— Да, ваше величество, должны это сделать и я должен умолять вас об этом и, как мне ни тяжело на время отказаться от счастья лицезреть свою монархиню, я должен попросить вас отпустить меня; я хочу на время совершенно уединиться в убежище, предлагаемом мне одной графиней, чтобы избежать козней врагов, окружающих меня со всех сторон.

— Так, значит, вы думаете, что я не буду в состоянии защищать вас?

— Я попрошу, ваше величество, я даже позволяю себе требовать во имя моей привязанности к вам, чтобы вы не компрометировали себя, оказывая мне поддержку; я сам сумею себя защитить.