Записки кукловода
Шрифт:
К его несказанному удивлению, приятель замялся и стал отказываться.
— Ты что обалдел? — втолковывал Арик своему неразумному другу. — Тебе что лучше: землю копать, чем бутылки с водой разносить? И чисто, и руки не собьешь, и все завидуют… вон, глянь, как смотрят.
Но тот все мотал головой и косился в сторону, а когда Арик, потеряв наконец терпение, обозвал его дураком, поднял ненавидящий взгляд и прошипел одно лишь слово: «Жук!» Вроде и негромко прошипел, змеюка, а все услышали. С тех пор Арика Бухштаба так только и называли; даже учителя иногда срывались. Скольких трудов стоило потом переделаться на относительно благозвучного «Битла»… Зато урок этот Битл запомнил на всю жизнь. Друзья бывают только у тех, кто в стаде. А летать поверху удобнее в одиночку.
Битл возвращается в гостиную за сигарой, достает
— Ты — Босс! — тихо и убежденно произносит министр и вдруг резко хлопает себя ладонями по щекам, как тот боксер в фильме. — Ты Босс! Босс! Ты лучше, чем Босс!
Потом он еще долго стоит на террасе, задумчиво пожевывая давно погасший окурок и наблюдает за тем, как слева от площади светлеет дальний край мира, дальний край сцены, сигнализируя о приходе нового дня. Дня, который сделает его Боссом.
Ранняя пташка червячка съедает. Зато поздняя пташка съедает раннюю, правда, Ив? Она смеется, моя королева, она сладко, с вывертом потягивается, отворачиваясь от бьющего в глаза полуденного солнца. Первую половину прошлой ночи она почти не спала, притворялась спящей — по возможности не шевелясь, чтобы не спугнуть Шайю своим невольным соглядатайством; просто неподвижно лежала рядом, спина к спине, ловя его беспокойные вздохи, страшась его ночных кошмаров. Но под утро усталость от этой трудной и неприятной работы перевесила, и Ив забылась столь же трудным и неприятным сном, неприятным настолько, что пробуждение от него кажется избавлением. Она уже шла к этому пробуждению, пробиралась к нему, как к выходу на холодную серую улицу из подземного гаража, где темно и неуютно, и не хватает воздуха для дыхания… и тут он, уже одетый и пахнущий утренним умыванием, наклонился к ней, слегка коснулся губами виска и прошептал:
— Все будет хорошо, я тебе обещаю. Сегодня — последний день. Последний. Вечером начинаем новую жизнь. Только ты и я, слышишь? Вечером…
А потом он сразу ушел, оставив последнее слово шелестеть в воздухе комнаты, а Ив слушала этот чудесный шелест и удивлялась во сне, как мало нужно для того, чтобы счастье вернулось. Да и сон вдруг изменился, причем самым волшебным образом. Подземелье оказалось на поверку картонным макетом, стенки которого сначала дрогнули под напором неожиданно свежего и в то же время ласкового ветра, а затем распались и упорхнули — волнисто, на манер ковров-самолетов из детских мультфильмов. А на их месте осталось замечательное ощущение полета, свободы и мягкой воздушной подушки под сонной щекой. Ну как тут желать пробуждения?
И она действительно заснула, крепко и радостно, в твердом намерении спать до самого вечера, до обещанного счастья и проснулась только сейчас, когда первый послеполуденный час уже протопал под окнами, увязая пятками в размякшем от зноя уличном асфальте.
Только сейчас, когда я, не выдержав, принялся щекотать у нее в носу подвернувшимся тут же сквознячком… потому что мне тоже захотелось немножко от этого счастья. Потому что я создал ее для себя, понимаете? Для себя, а не для…
Она еще некоторое время лежит, улыбаясь в потолок и вытянувшись длинно и лениво, как и весь этот город — между морем и бывшей рекой. Она что-то шепчет… всего лишь одно слово: «вечером… вечером… вечером…»
— Эй, Ив! Вставай уже, поднимайся с постели! Что ты там шелестишь себе под нос, глядя в потолок?
— Не хоч-ч-ч-чуууу… — тянет она, переворачиваясь на живот и болтая в воздухе ногами. — Хочу вечер. Сделай так, чтобы был вечер.
— Подождешь. Все должно быть по порядку. Сначала все рассаживаются по местам, и только потом гаснет свет. Да и зачем тебе вечер? Что он тебе наобещал, твой алкоголик?
Ив смеется и, не оборачиваясь, грозит мне пальцем.
— А ты ведь ревнуешь, правда? Ревнуешь, ревнуешь… бедный. Зуб вот тоже ревновал.
Она садится на кровати, вздыхает сквозь гаснущую
улыбку, привычным движением собирает в узел огненную лаву волос.— Я бы на твоем месте сходил на рынок, — поспешно говорю я, чтобы вернуть ее в прежнее расположение духа. Она ведь так давно не улыбалась, моя рыжая королева. — Если уж устраивать вечер, так чтобы был действительно вечер. Купи свежих фруктов, рыбы, горячих лепешек и вина. Купи черных блестящих маслин, похожих на овечьи глаза, острых соленых перцев, и разных орехов россыпью. Купи цветов, потому что он ведь не догадается, твой кретин…
— Правильно! — кричит Ив, вскакивая и хлопая в ладоши. — Дело говоришь, старина! Вот и ты на что-то сгодился… а я уже думала, что от тебя пользы и вовсе никакой. Видишь, как полезно иногда приревновать?
Она снова улыбается, и за это я готов простить ей любое хамство. Я смотрю, как она, одеваясь, выбирает блузку, развешивая возможные варианты на выставленных перед собой руках и разглядывая их с потешной серьезностью, склонив голову набок и многозначительно цокая языком. Хотел бы я знать, о чем она сейчас думает… и по каким принципам происходит отбор? Вероятнее всего, нет никаких принципов, а есть чуткое, глубокое вслушивание в себя, в полдень за окном, в асфальтовый зной улиц, в потешную суматоху рынка. Подходит или не подходит ко всему этому данная блузка? Язык решительно цокает в отрицательном смысле: нет, не подходит. Блузка летит на кровать. А вот эта… Ив слегка нахмуривается… вот эта, пожалуй…
Ну разве не чудо она, эта рыжая королева? Разве не стоит она всех моих усилий? И отчего другие куклы не таковы? Неужели им кажется, что легче переделать весь мир под цвет своей рубашки, чем просто сменить ее, переодеться, выбрать что-то более подходящее? Ну почему?.. нет, самостоятельность их определенно поражает воображение.
Вот только с обувью у Ив проблема. Не далее как вчера отлетел каблук у ее любимых босоножек. Так что выбора нет — придется надевать вот эти, черные, с небольшой пряжкой в виде восьмерки на подъеме. Они больше подошли бы к вечеру… Ив морщит нос, но делать нечего, не идти же босиком.
— Не расстраивайся, королева: восьмерка — символ бесконечности. В самый раз для тебя.
— Глупости! — фыркает она. — Скажешь тоже… Бесконечность у туфель длится пару сезонов, не больше.
На рынке затишье: давно уже миновали утренние пиковые часы с их пиковыми дамами — ранними покупательницами, цепкими, прижимистыми, точно знающими что почем. Теперь — не то. Теперь лавочники и зеленщики отдыхают, пьют крепкий приторный чай или кофе. Они сидят в глубине лавок на шатких облезлых стульях, широко расставив ноги в бесформенных парусиновых штанах, и держат заскорузлыми пальцами стаканчики из толстого стекла. Теперь лотками командуют подмастерья — жилистые жуликоватые мальчишки с веселыми лицами, ловкими руками и оглушительными голосами. Перекрикивая друг друг, они зазывают немногочисленную и ленивую полуденную публику, а та, в свою очередь, пока еще не решила, чего же именно она хочет; публика смущенно крякает и бестолково топчется на месте, не совсем проснувшись по причине позднего пробуждения.
Последнее обстоятельство вполне устраивает местных карманников; они колышутся здесь же, в ритме толпы, как сросшиеся с рекой водоросли, похожие одновременно на затаившихся в засаде кошек и на чутких оленей, готовых в любой момент пуститься наутек. Их бесшумные невесомые пальцы напряженно подрагивают, изнывая по тонкой работе.
Нищие тоже в деле, их пластиковые стаканчики гремят медью монет, а первая бутылка водки почти наполовину пуста. Эй, дядя! Кинь монетку, пока кошелек еще цел в твоем фраерском кармане!.. Медленно, с ленцой дышит полуденный рынок, принюхиваясь к запахам кофе и гнили, к тонким ароматам острых специй, к острой вони рыбных прилавков. Время здесь течет не по часам, а по естественной, рыночной, солнечной сути. Пока живо солнце, жив и рынок. Полдень — это экватор: семь часов отработали, еще столько же — и закрываем. И эта простая последовательность событий ведома даже непременному рыночному сумасшедшему, для которого, вообще говоря, не существует ничего, кроме бурчащего живота, пинков, неразборчивых внешних звуков и яблока, зажатого в данный момент в цепкой, годами немытой руке.