Записки русского посланника

Да... И всего этого мы лишены. Всего. Насовсем. Навсегда. Разве что возможность изнасиловать где-нибудь первую подвернувшуюся под руку тугокосую краснощёкую молодуху, которая лежит как породистая свинья: важно, степенно, растекается... Только не хрюкает. Разве это тоже самое?

Между тем Русеф-паша позвонил в колокольчик - и в залу влетела стройная, как тростинка, девчонка. Она была ещё моложе выступавших. Тонкобёдрая, совсем недавний ребёнок. Сосцы её уже начавших припухать грудей, и по-детски чистый, без единого волосика лобок нежными островками выделялись на теле, обведённые тремя белыми кругами. Она встала, широко расставив ноги, и искренне прочла:

Готова я расстаться с детством,

И страсти женщиной служить.

Властитель мой, услада сердца,

Меня не сможешь не любить!

– Посмотри посвящение в женщины, - обратился ко мне Русеф-паша.
– Этот обряд заведён у нас давно. Сам понимаешь, нам, как это у вас в Европе называется, - он мучительно вспоминал, подбирая слова, и, наконец, вымолвил: девственницы не нужны. Едва только у них начинают обрисовываться груди и между ног становится влажно, как мы лишаем их невинности, так вы это называете, ведь правда? Вот эта, - Русеф-паша показал на читавшую стихи, - инициирована года два тому назад.
– Он положил свою широкую ладонь на выпуклые ягодицы юной невольницы и притянул её к себе.
– А вот эти, - он снова позвонил в колокольчик, раздалась барабанная дробь и перед нами застыли двенадцать девочек лет девяти-десяти, - эти будут посвящаться сегодня.

Они были абсолютно наги, даже волосы на голове сбриты. У каждой в руках символические фигурки божков -покровителей брачной жизни. Они очень волновались, эти без пяти минут женщины. Тела их вытянулись, напряглись. Видно было, что готовили девочек к этому дню основательно. Редко у какой не было рубцов на коже, а некоторые были оплетены ими от пяток до шеи. Снова зазвонил колокольчик. Невольница спрыгнула с коленей Русеф-паши и продолжила:

И вот стоим мы пред тобою,

Нежны, желанны и стройны.

Позволь нам алой, тёплой кровью

С богиней свидеться Весны!

Барабанная дробь зазвучала громче и девочки одна за другой стали вводить в себя божественные фигурки. Русеф-пата поманил пальцем чтицу: - А ну-ка, помоги им1 - Две или три девчонки никак не могли справиться с делом. Упрямый божок не лез в них, они покраснели от натуги, но фигурки не сдвигались. Подруги с презрением смотрели на них. Бедняжки совсем отчаялись, но опытная воспитанница Русеф-паши поколдовала недолго над каждой, и всё уладилось. Теперь все двенадцать стояли в ряд перед нами. Это было впечатляющее зрелище! .Едва наметившиеся груди и торчащие из влагалищ, как у рожениц маленькие, почти детские головки, и кровь, стекающая по бедрам.

Барабанная дробь сменилась томными, ласкающими звуками флейты. Девочки, теперь уже юные женщины, задвигали своими фигурками в такт всё убыстряющейся музыке. Мажорный аккорд - первая выдёргивает из себя божка и, окровавленного, ставит перед нами. Она грациозно, по-женски раскинув в стороны ноги, приседает, получает пощёчину от Русеф-паши - своеобразный знак благодарности, и убегает, оставляя пятна крови на ослепительно белом мраморном полу.

Второй аккорд - вторая, затем третья, четвёртая... Русеф-паша предлагает мне принять участие, смеется: - Правда, это самое лучшее - самой сделать себя женщиной, чем если сделает это мужчина!?

Двенадцать маленьких человечков стояло перед нами - вещественной свидетельство совершившегося обряда. Чтица взяла их в охапку и снова зазвучал её звонкий голосок:

Мы, женщины, тебя благодарим,

И нас коснулось снисхожденье!

И телом вспыхнув, мы горим

Тебе доставить наслажденье!

Яростно, резко заиграла лютня. Посвящаемые исчезли на мгновение куда-то и тут же появились вновь с длинными тонкими пастушьими кнутами. Они со свистом рассекали ими воздух, отчаянно хлеща друг друга, исполняя танец рождения женщины. Их тела, иссеченные в кроаь, приближались к нам.

– Эти козочки, - Русеф-паша бросил взгляд на посвящаемых,- ещё ничего не умеют. Их научили как зверьков льнуть к господину, они и льнут. У меня здесь, знаешь, целая школа. Образованная невольница должна уметь целиком отдавать себя господину, На расстоянии мужчина должен чувствовать её власть. Всему этому так сразу не научишься. Сложное это дело. Это не только улыбки и наслаждения, но и слёзы. Это не только вкус вина и поцелуя, но и вкус плети. И сколько из них не доходит до вершин блаженства.

Русеф-паша рассказал, что каждый год он лично объезжает все крупнейшие восточные рынки и отбирает необходимые экземпляры.
– Но это ещё сырой товар, с ними приходится много возиться. Если останешься - завтра покажу.

Я согласился. Обрадованный Русеф-паша дал мне на ночь ту самую невольницу, чтицу.
– Она умеет делать время хорошим, - сказал он на прощанье.

Когда я вошёл в комнату, отведённую мне, девчонка была уже там. Она стояла на коленях, рядом с ней лежала крокодиловой кожи плеть, в руках белел листок бумаги. Бывшие на теле круги исчезли. Смуглое тело блестело от душистой мази. Из листка я выяснил, что её зовут Эрной, что родом она с Лаконии, то есть гречанка, что ей двенадцать лет и она может выдержать до трёхсот ударов кнутом.

– Эрна, встань, - приказал я невольнице. Нужно ли описывать её нагую красоту?! Чувственный рот, большие карие глаза, настороженные, пугливые соски, огненное влагалище. Тысяча вздохов, как пишется в восточном эпосе.

А её девичьи пальцы, прохладные, тонкие, расстёгивающие на мне пуговицы и плавными мягкими движениями снимающие все... А её спина, вьющаяся в страстном танце, всё быстрее, быстрее, и губы, влажные, нежные, и язык, упругий и острый...

Одно наслаждение сменяется другим, не достигая конца, кружится голова... Щекочет язык, поток семени заполняет отважной гречанке рот, она тут же добивается другого. Пахучая жидкость ещё бежит по лицу, но прелестной девчонке этого мало: она насаживает себя влагалищем на уже слабеющий член и скачет верхом, исторгая мускулистыми пожатиями ягодиц новые волны страсти... Моя рука ловит её покачивающиеся груди, и я чувствую как в них бурлит подстёгнутая молодая кровь. Я тяну их вниз, к себе, бутоны сосков раскрываются, мой ноготь царапает их...

Эрна, угадав женским чувством мае желание, соскакивает и подаёт плеть. Она грациозно закинула руки на голову, приподнялась. Звонко ударяется плеть о тело девочки. Раз, другой. На нём, как зарубки, мокнут набухающие рубцы. Они перекрещиваются, сливаются в одно целое. Тонкая девичья кожица лопается. И кровь, сначала робко появляется кое-где, а затем бежит алыми струйками на пол.

Эрна обхватывает руками вновь заимевший силу член, и забавляется им, как мальчишка-подросток. Увлечённый ею, я падаю на ковёр, рука моя исчезает у Эрны в бедрах, и я проваливаюсь в небытие, в сон.

Утром я проснулся первым. Эрна спала как ребёнок, положив под щёку руку, свернувшись калачиком. Вошёл Русеф-паша. Плеть, отдохнувшая за ночь, вновь ожила в его руках.

– Вот негодница, господин её проснулся, а она спит!
– Мой друг негодовал. И пока спросонья Эрна сообразила в чём дело, Русеф-паша уже вытащил её из постели и волок за волосы во двор. Там её растянули на четырёх столбах и начали бичевать.

Это было не моё, слегка обжигающее, распаляющее страсть постёгивание, а настоящая порка. Четыре евнуха стояли с кнутами, длинными, узкими как верёвка, и секли бедняжку. Кожа слезала клочьями. Та самая, которая была прижата ко мне всю ночь. Я выбежал во двор и попросил Русеф-пашу прекратить наказание. Зачем?
– удивился он, но поднял руку. Кнуты остановились.