Записки рыболова и странника

По высокому обрывистому берегу тропинка поднимается наверх, бежит средь дубового редколесья, мимо густых кленов, осторожно огибает заросли шиповника, змеится возле самой кромки обрыва.

За поворотом недалеко от берега снова долбленка. На лодке скульптурным изваянием застыла фигура рыболова в широкополой соломенной шляпе. Тихонько, стараясь не шуметь, присаживаюсь на пенек, закуриваю.

Сколько их, рыболовов, обретается на малых и больших реках, сколько их, живущих несбыточными мечтами и надеждами, огорчениями и радостями.

Рыбалка — болезнь неизлечимая. Исключения только подтверждают правило. Я знал одного чудака, которого стали преследовать на рыбалке неудача за неудачей. Его уловы не могли прокормить даже кошку. Тогда он решил покончить с этим занятием навсегда. Потом его исследовали психиатры, и разумеется, нашли серьезные отклонения от нормы.

Есть злые языки, считающие рыбалку родом тихого помешательства, занятием слабоумных. Можно не сомневаться — эту гнусную клевету распространяют завистники, черствые сухие завистники, стыдящиеся даже воспоминаний детства. Заметьте, их не удивляет, когда слабоумные берутся за дела, требующие ума и обширных познаний. Напротив, они с восхищением говорят о недалеких карьеристах, достигших успеха. У них есть на этот случай готовая формула, омерзительная в истинном своем смысле: «Умеют люди жить». Здесь и зависть, и восхищение. Это они, поддевая вас локтем под девятое ребро, нахально ухмыляются, говоря: «Хочешь жить — умей вертеться».

Иные, которые душой помягче, окрестили рыбалку праздным времяпрепровождением. Какая там праздность! Помнится, однажды я провел летний отпуск на Дону с женой и сыном. Каждый день я вскакивал с постели ни свет ни заря, чтобы успеть к утреннему клеву. Я регулярно оставался без завтрака, с сожалением делал короткий перерыв на обед, а ужин вместе с мелкой рыбой отдавал кошкам. Кошки, прознав о моей слабости, сбежались во множестве со всей округи. Пока их благодетель сидел в лодке, кошки стерегли его на берегу, устраивая между собой отвратительные ссоры. Жена тоже не оставалась без дела. Весь ее отдых заключался в том, что она чистила, варила, жарила и солила рыбу. Одичавший малолетний сын бродил где-то в прибрежном лесу.

Подобная жизнь делает рыболова мобильным, легким на подъем. Он почти перестает опаздывать на работу, побеждает чревоугоднические наклонности, становится щедрым, отзывчивым, а таких очень любят в коллективе.

Неожиданно чуть ниже лодки у самого берега показывается и быстро исчезает глянцевая спина какого-то зверя. Рыболов поворачивается, замечает меня:

— Видал? Опять бобер. Бобры — звери осторожные, ночные, а этот каждое утро возле меня крутится. Познакомится хочет, что ли? Рыбу пугает, чертяка.

Его слова вроде бы огорчительны, а тон — удивленно-радостный.

Недалеко прокуковала кукушка — и снова тишина.

Рыболов вдруг встрепенулся, сделал резкую подсечку. Леска со свистом вспорола воду, удилище согнулось дугой. Видно, добрая попалась рыбина: уперлась, не дает стронуть себя с места. Дуром такую не вытянуть. Поразмыслив, рыбина начинает описывать круги, кидается в верхние слои воды, но тут же снова тянет в глубину. Жалобно звенит леска. Борьба накаляется. Наконец, над водой выпрыгнул большущий меднолобый язь. Это был какой-то бешеный язь. Он раз за разом выскакивал из воды и лупил по ней хвостом с такой силой, что легкая долбленка подскакивала на воде и гудела, как колокол. Улучив момент, рыболов поспешно, наверно слишком поспешно, подвел подсачек. Язь возмущенно бросился в сторону, гулко шмякнул золотистым правилом — и был таков.

Рыболов тут же снимается с якоря, подъезжает к берегу, выходит из лодки, минуту остолбенело стоит на одном месте, затем валится в траву вниз головой. Плечи его вздрагивают. Побольше бы таких трагедий на земле! Современная медицина утверждает, что человек должен волноваться, страдать, что человеку противопоказана слишком уже спокойная жизнь. Вероятно, медицина имеет в виду подобные ситуации.

Успокоившись, рыболов, зовут его Василием Петровичем, перво-наперво сообщает, что в жизни такого язя не видел, что весу в рыбине не меньше пяти килограммов, а то, может, и на полпуда потянет. Да, среди рыболовов хорошо известно: срывается почему-то самая большая рыба, та, которую еще никогда не ловил. Один мой знакомый, человек безупречно правдивый, рассказывал, что у него ушла двухметровая щука, уже вытащенная на берег, но сбившая его с ног ударом хвоста. На прощанье щука якобы хрумкнула спиннинговое удилище, перекусив его пополам. Бывает…

В утешение Василию Петровичу вспоминаю не менее трагичные истории из личной практики. В заключение замечаю назидательно:

— Ловить язя не просто. Рыба осторожная и сильная. Тут опыт нужен.

— А у меня опыта — кот наплакал, — улыбается Василий Петрович.

— В вашем-то возрасте? Наверно, уже на пенсии?

— Да, на пенсии. А рыбалкой увлекся года два назад, когда сердце пошаливать стало и врач «прописал» мне это лекарство. Хорошее, скажу тебе, лекарство.

— Уж я то знаю. Можно мне попробовать?

— А почему бы и нет? Бери мою удочку, лодку — глядишь, тебе больше повезет. А с меня на сегодня хватит. Посижу пока на бережку.

Что ж, пришла, пожалуй, пора показать неудачливому аборигену мастерство искусного рыболова с самого тихого Дона. Правда, мои познания в ловле язей носят в основном теоретический характер. Но ведь не одними же страшенными язями населен Хопер! Несколько смущает и долбленка, которая могла бы быть и устойчивее. То ли дело наши донские утюги-плоскодонки, на каких, бывало, рыбачил в детстве.

Стоя, картинно отталкиваюсь шестом от берега. Дальше, еще дальше… Лодка взбрыкивает, как смирная лошадь, почуявшая на своей спине неопытного седока, и я моментально оказываюсь в воде. Вода могла бы быть и потеплее, а течение куда быстрее, чем кажется с берега. В намокшей одежде с трудом настигаю убегающую перевернутую лодку. Жалкой мокрой курицей прибиваюсь к берегу.

Василий Петрович, недавно так расстроенный, беззастенчиво хохочет. Я не вижу в столь грустном эпизоде ничего смешного и обиженно говорю об этом Василию Петровичу, чем вызываю новые взрывы хохота. Под конец он жалуется, что у него, дескать, скулья болят от смеха. А я стою перед ним голенький и, чертыхаясь, выжимаю одежду.

Вдруг Василий Петрович как-то сразу становится серьезным и показывает рукой вниз по течению реки. Там плывет его удочка. Василий Петрович раздраженно замечает, что ему было бы жаль потерять такую хорошую удочку из-за какого-то охламона, называющего себя рыболовом, но не умеющего даже управлять лодкой. Бегу по берегу и плюхаюсь в воду…

И снова извилистая тропинка ведет в как-то обжитую, но неизвестную мне, а значит, таинственную даль.

Сегодня и позже будут одолевать меня смутные воспоминания детства, немного грустные, как все, что ушло невозвратно, оставив лишь полустертый след в дальних уголках памяти. Странно: все будет мне казаться Хопер рекой моего детства. Что-то подобное было со мной в Ленинграде — я всегда остро чувствовал необыкновенный этот город, так, будто всегда он был для меня родным, давно известным, немного только забытым после долгой разлуки. Так и Хопер. Не видел я на родном Дону ни лодок — долбленок, ни меловых гор, к которым река часто прижимается бок о бок, ни темно-зеленых дубрав. Может быть, будет напоминать мне Хопер «старый» Дон чистотой воды (ведь говорили же, бывало, что донская вода чиста, как слеза), первозданной свежестью природы, тишиной, которая теперь у нас, на Дону, так бесцеремонно, безоглядно взрывается многоголосым шумом бесчисленных баз отдыха, ревом транзисторов, моторок.

Кстати, пройдя почти до самого устья Хопра, я видел всего две-три моторки. То ли потому, что берегут здесь тишину, здоровье реки, то ли по какой другой причине, не знаю, но моторок на этой реке, к счастью, мало. С горечью думаю, что эти моторные снаряды давно уже стали исчадием ада не только на Дону, но и на его рукаве — некогда красивой и рыбной реке Аксай. Множество моторок снуют по реке с раннего утра до позднего вечера.

Вот обычная картина летнего выходного дня: не успеет утихнуть оглушительный рев одного алюминиевого чудовища, как из-за поворота нарастает настырный гул другого… И, смотришь, торжествующе и гордо сидит за рулем алюминиевого чуда дюжий молодец, этакий речной волк. И не нужны ему ни сила, ни мужество, чтобы на бешеной скорости вспарывать беззащитное живое тело реки. Над водой стоит голубоватый туман выхлопных газов. Искать в такие дни покоя и тишины на реке — все равно, что в большом городе выйти «подышать воздухом» на забитую автомобилями улицу.