Заре навстречу

— Я не понимаю, — пожал плечами Залесскпп, — почему я должен узурпировать права председателя? Впрочем, пожалуйста. Я готов, — и настороженно уставил своп прозрачные, светлые глаза на маму.

Мама сказала тоненьким, несколько насморочным голосом:

— Вот говорят, что вы, Станислав Борисович, считаете мир подлым, позорным. Это так?

— В общем смысле, конечно да.

— А мне кажется, подлой, позорной может быть только преступная война с Германией.

— Я немцев убивал, родину защпщал, я преступник, да? — завопил Хопров.

Склонив голову, вытянув шею, он пытался зубами достать Георгиевские кресты на груди и сорвать их.

Нос у мамы побледнел, дрогнувшей рукой она поправила прядку на висках и проговорила отчетливо:

— Вы, Хопров, храбрый человек. Зачем же так нервничать, если даже в моем лице вы и увиделп своего противника?

— Таких агитаторов мы на фронте стреляли без суда! — закричал Хопров.

— Я знаю, — сказала мама, — вы убивали их, а себя приносили в жертву бессмысленной войне. И если бы вам, Хопров, еще немножко больше храбрости, вы сейчас лучше, чем кто-нибудь другой, могли бы сказать, что такое война. Я уважаю вас за то мужество, с каким вы перенесли свое несчастье, и убеждена, что вы найдете в себе мужество сказать нам, какая проклятая это была война.

Мама поднесла скомканный платок к губам и произнесла совсем тихо:

— Простите меня, пожалуйста, Хопров, если я позволила себе так говорить с вами. Я понимаю, как вам тяжело и мучительно это слушать, но это так.

Потом мама выпрямилась, глаза ее зло блеснули, и она заявила звонко и неприязненно:

— А вы, Станислав Борисович, меньше всех имеете права призывать к войне. Вы же отлично сохранили свою драгоценную жпзпь в мундире земгусара.

— Земкрысы! — вдруг неистово заорал Хопров и, хлопая культяпками по спинке дивана, завопил: — Сапоги на картонных подошвах, снаряды бракованные! — И, поднимая культяпки вверх, объявил: — Вот они, ваши снаряды, вот, по ком они били!

Мама, потупив глаза, молчала, на ее бледном лице проступили красные пятна, а когда Хопров успокоился и, расплескивая воду из стакана, стал жадно пить, мама сказала:

— Вы знаете, Залесский, не хуже других, что русской армии нет. Она развалилась еще при Керенском. Бросать сейчас сотни тысяч деморализованных русских солдат на отлично вооруженные пемецкие армии — это значит пойти на сознательное истребление русских людей. И некоторые этого хотят. Если сохранить жизнь солдатам, армию можно восстановить, но это будет Красная Армия, а ведь не все хотят, чтобы у нас была Красная Армия, так же как не все хотят, чтобы у нас была Советская власть. Вот вы, — обратилась мама к Илюмскому, блестя насмешливо глазами, — возможно, предпочли бы иное общественное устройство?

Илюмский нервно подергал плечами и сказал, озираясь:

— Я не понимаю, меня, кажется, здесь допрашивают?

Мама произнесла вежливо:

— Я вас не упрекаю в том, что у нас с вами разные политические взгляды. Я просто удивлена: почему, если вам Советская власть не очень симпатична, почему вы хотите, чтоб опа разгромила немецкую армию? Если, конечно, вы честно думаете, что она может ее разгромить.

— Судьба России для меня превыше всех политических платформ! — горячо крикнул Илюмский.

— Сейчас есть только Советская Россия, — строго сказала мама, — и эта Россия дорога только тем, кто хочет, чтобы она была советской. И воевать за нее пойдут только те, кому она дорога: это рабочие, крестьяне, солдаты, большевики. И если они, как вы этого хотите, все уйдут на фронт — а именно они и будут защищать Советскую власть, а не враги ее, — кто же тогда останется в тылу?

Те, кому Советская власть не дорога? Что же они тогда сделают? Воспользуются отсутствием тех, кому дорога Советская Россия, и захватят власть в свои руки! Все очень просто. Поэтому наши враги очень хотят, чтобы Советская власть покончила с собой, ринувшись на Германию.

А мы не будем, как некоторым этого хочется, кончать самоубийством. Мы все очень любим жизнь, особенно теперь, когда она становится такой справедливой.

И мама с доверчивой улыбкой оглядела всех и произнесла тихо:

— Мне ведь тоже вначале было горько думать об этом мире с немцами, но потом я поняла, как нехорошо заблуждалась. Извините, пожалуйста, что я несколько нарушила ход собрания.

Оглянувшись, она села на стул, который с торжествующим видом пододвинул ей Коноплев.

Вначале Тима испытывал гордость, когда мама так здорово говорила, но последние ее слова задели его самолюбие: зачем она здесь каялась? Подумаешь, тоже нашла перед кем! Когда она с папой откровенничала, ну тогда пожалуйста, другое дело. Мама говорила папе жалобно:

— Как мучительно соглашаться на позорный мир с Германией. Я всегда избегала испошленного черносотенцами слова «патриот», а теперь я сама чувствую себя патриоткой и скрыть этого не могу.

Папа задумчиво щипал бородку, и лицо у него тоже было встревоженное и печальное. Он сказал:

— Я разделяю твои чувства, Варенька. Это естественно, что мы, большевики, патриоты. Самые преданные патриоты отечества. И, конечно, трудно примирить это сознание с ужасным, унизительным, грабительским миром с Германией.

После собрания всех городских большевиков родители пришли домой ночью. Что происходило на собрании, Тима, конечно, не знал, но мама и папа долго, взволнованно шейтались, хвалили Рыжикова, кого-то ругали, и Тима услышал, как мама сказала:

— Ах, Петр, какой героический ум у Ленина! Как он безбоязненно сказал партии всю жестокую правду. Каким нужно быть сильным, чтобы говорить так о нашей слабости и видеть в поражении твердую основу для победы.

Какое это счастье для России, что у нас есть такой человек!

— Не только для России! — И папа строго произнес: — Теперь, Варвара, когда отношение партии к миру определено, будь любезна подчиняться решению партии.

Мама вздохнула и сказала кротко:

— Я же все поняла, и не нужно меня больше упрекать…

Но зачем мама перед жильцами сказала, что не сразу сама до всего додумалась, этого Тима понять не мог и испытывал чувство горькой обиды. Конечно, хорошо, что в партии ей все объяснили. И здорово это у них получается, когда они все правильно думают. Вот если б мама правильно не думала, небось Залесский уговорил бы жильцов, что война сейчас главное. Ведь он, наверное, для того про войну говорил, чтобы комнату Полосухиным не давать, а всем идти на войну. Вот теперь мама перед всеми Залесского и осадила.

Стуча костылями по полу, к Хопрову решительно двинулся Редькин. Вися между костылями, он уставился на офицера и крикнул яростно:

— Я солдат, ваше бывшее благородие, солдат! — Повернув искаженное гневом лицо к жене, приказал: — Капка, притащи кресты и медали и покажи ему, чтобы знал! Не в денщиках служил, холуем, а России — кровью, значит, — показав головой на Залесского и Илюмского, добавил угрожающе: — Тем тоже дай поглядеть, хомякамтыловичкам, которые здесь жиром пухли.

— Молодец, солдат! — одобрительно выкрикнул Хопров. — Дай им костылем, штафиркам.