Зарево

Петр Иванович несколько презирал фон Клюпфеля, этого немца со стриженой и круглей, как у кота, головой, пышными усами и бакенбардами, осанистого в своем адмиральском, безукоризненно на нем сидевшем мундире.

«Хорошего моряка на сухопутную службу не переведут», — думал Петр Иванович и считал себя работягой, а фон Клюпфеля дармоедом. Но от фон Клюпфеля тянулись вверх, в Петербург, в придворные круги, какие-то нити, совершенно недоступные Петру Ивановичу, человеку нечиновному и ничего за собой не имевшему, кроме служебного рвения. Прочитанная вслух петиция судовладельцев явно предназначалась в адрес градоначальника. Закончив ее чтение, фон Клюпфель сразу же поднял бокал и, щурясь, сказал своим бархатным тоном:

— Здоровье нашего достоуважаемого хозяина, ибо он есть камень, на котором воздвигнется… — И, гордясь своей памятью, он наизусть по-славянски процитировал соответствующее место из евангелия, относящееся к апостолу Петру. И все это как-то издевательски подчеркивало серьезно-предостерегающий характер того, что было прочитано.

«Вот так именинный подарочек поднес немец!» Чувствуя, что взгляды всего полицейского начальства — ехидные, злорадные, испытующие взгляды — направлены на него, Петр Иванович, еле сдерживая бешенство, вскочил и проревел благодарность его превосходительству, взяв при этом ноту столь оглушительную, что голуби, сидевшие на перилах балкона, встревоженно взвились к небу, а холеная рука его превосходительства, уже нацелившая вилку на семгу, вдруг дрогнула и остановилась. Наступило молчание, только слышно было, как в тесном, но пышном садике при градоначальстве методично журчит фонтан… Но потом вилка опустилась на семгу, нежно-розовый кусок ее плавно лег на тарелку его превосходительства, фон Клюпфель, сладко щурясь (такова была особенность Мирона Адольфовича, — никто не мог похвастать, что видел его глаза), спокойно сказал, что вполне понимает болезненное состояние достоуважаемого хозяина и считает своим долгом в случае нужды прийти ему на помощь.

Действительный статский советник Смирнов, почетный гость из Тифлиса, также с удовлетворением кивнул лысой носатой головой. Мартынов угадывал, что именно этот сухопарый судейский чиновник напишет об этом случае наместнику.

Завтрак прошел в молчании, и даже полицмейстер Ланин, всегда удачно пускавший в ход анекдоты о грузинах, армянах, евреях, татарах, не смог на этот раз поднять настроение собравшихся, все как-то призадумались.

Завтрак кончился быстро.

Но как ни злился Мартынов, смысл письма, зачитанного фон Клюпфелем, он вполне уяснил, и наутро следующего дня по городу и промыслам было расклеено распоряжение градоначальника, строго воспрещающее бастовать рабочим, «занятым на перекачке нефти из амбаров и резервуаров на суда». Вечером директор фирмы Тер-Акопова сообщил градоначальнику, что он предполагает завтра с утра перекачать из Сабунчей на пристани тридцать пять тысяч ведер нефти, предназначая ее для волжских пароходов, и попросил охрану для производства этих работ.

К насосной станции выехал помощник сабунчинского полицмейстера с двадцатью пятью казаками, под охраной которых пятеро босяков, нанятых вместо бастующих, пустили в ход насосную станцию. Но едва заработали механизмы и нефть в огромных нефтехранилищах Тер-Акопова всколыхнулась, большая группа бастующих пришла к насосной станции. И никакие увещевания помощника полицмейстера не помогли. Повторилось то же, что и при попытке пустить электростанцию: появились агитаторы, штрейкбрехеры бросили работу. Толпу разогнали нагайками, семьдесят два человека были арестованы, но возобновить перекачку нефти не пришлось. И нефть, переливаясь за края амбаров, медленно растекалась по низине.

Тифлисский прокурор тут же написал на Мартынова донос наместнику, и Мартынову пришлось в самый разгар жары и забастовки оправдываться по множеству пунктов, мелочно-придирчивых и зудливых, как укусы блохи.

Однако генерал-губернатор о своем обещании при случае помогать Мартынову отнюдь не забыл. Как и полагается верноподданному немцу, фон Клюпфель был ревнителем православия. В часовне Покрова пресвятой богородицы в Баку он обнаружил старинную икону, которая стояла над источником и, по уверению причта, излечивала народ. По указанию генерал-губернатора в часовне отслужили молебен. На молебне присутствовало все начальство губернии. По всему району, в котором была часовня, прошел крестный ход, к иконе был открыт доступ. Петр Иванович во время молебствия был занят в одном из самых беспокойных мест забастовки — в Балаханском районе. Но он с большим интересом и сочувствием выслушал взволнованный рассказ Елены Георгиевны о религиозном настроении народа, о том, какую смиренномудрую проповедь произнес преосвященный Паисий, напомнивший верующим библейскую историю о поклонении медному змию, символу искусительной мудрости, и разъяснивший, что под медным змием надлежит понимать искусительное учение Маркса, привлекающее людей ложной мудростью. Елена Георгиевна подробно живописала также самую икону, ее необыкновенной свежести краски и позолоченные, поразительно тонкой работы ризы. Особенно трогательно описала Елена Георгиевна ручку богородицы.

Все это успокоительно было слушать, да и сама Елена Георгиевна со своим увядшим лицом казалась похожей на богородицу.

Выбрав время, Мартынов вместе со своими ближайшими сотрудниками — полицмейстерами Назанским, Ланиным, жандармским ротмистром Келлером — и полувзводом казаков прискакал к часовне. Все здесь было, как об этом рассказывали. Откуда-то из-под полукруглой стены медленно струилась прозрачная водичка. В стену часовни была вделана икона. Люди вереницей шли мимо нее, прикладывались к ее ризам, некоторые смачивали струящейся водой свои глаза, другие омывали уши, черпали пригоршнями и, перекрестившись, пили. Из часовни доносилось торопливое: «Господи, помилуй, господи, помилуй…» — там непрерывно шла служба. Слышно было кряхтенье, кашель… Мартынове неудовольствием заметил, что молодежи не видно, все больше старики. Народ расступился, пропуская начальство. Мартынов соскочил с коня и, взяв фуражку «на молитву», подошел к иконе. Мартынов умел молиться. Он, шепча молитву пресвятой богородице, торжественно сотворил широкое крестное знамение, потом опустился на оба колена и ощутил под ногами песок. Чувствуя, что к горлу подступает блаженная молитвенная истома, он потянулся к белой с розоватыми пальчиками, действительно очень искусно выписанной ручке богородицы — и вдруг прочел размашистую, но вполне отчетливую надпись, сделанную чем-то острым и красным по руке богородицы: «Долой царя, бей фараонов!»

Мартынов вскочил.

— Подать сюда попа! — крикнул он и, видя застывшие лица своих остолбеневших спутников, заорал в ярости: — Богохульство! Противоправительственная надпись!

Побежали за попом. Ротмистр Келлер уже действовал, казаки разгоняли верующих, образуя непроницаемый круг окрест часовни. Служба прекратилась. Испуганный священник, молоденький, в белесых кудряшках, путаясь в рясе и подхватив ее сбоку, по-женски, почти бежал к рассвирепевшему градоначальнику и, держась за крест, видимо уповал только на его умиротворяющую силу. Увидев надпись, он обмер, лицо почернело, носик заострился. Старухи богомолки, глядя на него издали, завыли:

Ох, пресвятая богородица! Ох, пресвятая…

Священник быстро и мелко крестился, растерянно бормоча, что надписи нету, что ее, вернее, можно сейчас стереть и что написал это кто-то «из верующих».

— Из верующих? Ты еще, батюшка, глуп к тому же! — прервал его градоначальник и разразился: — Ротмистр Келлер, икону немедленно снять! Определить ее, — быстрый взгляд Мартынова окинул часовню: под самым куполом, сбоку, было окошечко, запачканное птичьим белым пометом, там ворковали голуби, — туда, на голубятню! — скомандовал Мартынов.

И икона была заперта на голубятне, а через некоторое время об этом были написаны доносы в святейший синод и министру внутренних дел.

А на следующий день от министра торговли Тимашева к градоначальнику поступил сердитый запрос: «Когда кончится стачка?» Министр сообщал бакинскому градоначальнику, что екатеринославские заводы, потребляющие свыше двенадцати миллионов пудов нефти в месяц, в случае продолжения забастовки могут остановиться. Тимашев отнюдь не был прямым начальством для Мартынова, но ведь екатеринославские заводы работали на армию… И, прочитав в газете о том, что министр торговли Тимашев с семьей поднимался на «Илье Муромце» — огромном самолете, построенном силами русских авиационных конструкторов, — Мартынов подумал: «Им там хорошо летать, а я тут…»

Гукасов, подытоживая месяц стачки, сделал в газетах краткое, состоящее почти из одних цифр заявление от имени Совета съездов. Из этого заявления следовало, что рабочие потеряли два миллиона рублей заработной платы, добыча нефти упала с тридцати девяти миллионов пудов до девяти.

Цифры эти должны были внушить рабочим, что стачка «невыгодна» прежде всего им. Одновременно в журнале «Нефтяное дело», органе Совета съездов, появилась статья, в которой нефтепромышленники хотели доказать, что при продолжающемся уменьшении спроса на нефтяное топливо они не видят никаких оснований считать настоящую забастовку более грозной, чем забастовка лета прошлого года. «Запас продуктов хотя и меньше прошлогоднего, — констатировалось в этой статье, — однако настолько достаточен, что, если бы был беспрепятственный и правильный вывоз, внутренний рынок мог бы еще и не почувствовать результатов забастовки».

Но рабочие по-иному расценивали значение забастовки, и Мартынов, чихая последнюю прокламацию стачечного комитета, невольно соглашался с доводами своих врагов, — ведь по телеграмме Тимашева он чувствовал, какой удар нанесла забастовка.

«Забастовка затянулась, — писал стачечный комитет. — При содействии полиции и подкупленных банд нефтепромышленники давно ожидали ее ликвидации. Сперва они были даже рады: она подняла цены на нефть и на их бумаги. Но длительная забастовка разрушила их планы. Запас нефтяного топлива кончается. Отовсюду несутся жалобы. Волжское судоходство в критическом положении; целый ряд промышленных предприятий на краю гибели, многие железные дороги в затруднении. Паника охватила широкие круги капиталистов, на бирже становится тревожно.