Зарево

Мартынов замолчал, взглянул в лицо Каджара. Матовость щек Али-Гусейна приобрела свинцовый оттенок, губы почернели, он, пошатываясь, бормотал что-то. Мартынов прислушался — это были персидские проклятия…

— Что с вами? Эй! — испуганно крикнул Мартынов. — Садитесь! Ну, можно ли принимать так близко к сердцу?.. Ах, молодой человек, ну на что вам эта девка?.. Да имея такого дедушку, вы можете у нас в Баку такие сюжетцы подыскать…

— Извините, ваше превосходительство, — прерывающимся голосом говорил Каджар. — Это припадок… Я с детства подвержен.

Он врал. Припадок, сейчас им испытанный, переживал он впервые. Ревнивое желание мести охватило его с такой силой, что если бы ему сейчас показали его счастливого соперника, он перегрыз бы ему горло. Но в самый страшный миг ярости ему вдруг вспомнился вкрадчивый голос Ибрагима-ага: «Если тебе нужно кого-нибудь зарезать…»

Дверь открылась, и в кабинет вошел Джунковский. Мартынов вскочил с места.

Али Каджар, никому не нужный, вышел из кабинета. Джунковский молча протянул Мартынову записку.

— Только что из Петербурга, по телеграфу, — многозначительно сказал он, сел в кресло и, изображая озабоченность, подпер голову рукой. Но тут ему на глаза попался листок, на котором крупным, но неровно окрашенным типографским шрифтом стояло: «Бакинским рабочим», и он, забыв всякое актерство, с интересом схватил эту бумагу.

— Здорово! — прохрипел Мартынов. В его голосе послышалась радость: принесенная Джунковским записка была записью телеграммы, только что полученной из Петербурга, и содержала секретное предписание подготовиться к мобилизации.

Это был исход, на который надеялся и не смел надеяться Мартынов с того жаркого летнего вечера, когда с криками газетчиков в кабинет его прилетели первые весточки о приближении войны.

В кабинет, играя своими светлыми наглыми глазами и сдержанно улыбаясь, вошел адъютант Мартынова.

— На демонстрации изловили тех самых кинематографистов, ваше высокопревосходительство, — сказал он, обращаясь к Джунковскому, как старшему по званию.

— Они здесь? — спросил Джунковский.

— Давай их сюда! — завопил Мартынов.

У обоих молодых людей вид был довольно истерзанный. На белой накрахмаленной сорочке Миши отпечаталась грязная пятерня полицейского, и галстук болтался на голой шее, у Алеши на лбу сияла желто-фиолетовая шишка…

Едва молодые люди перешагнули порог кабинета, Мартынов со сжатыми кулаками подошел к ним и пронзительно закричал, брызгая слюной:

— И это за все мое содействие?! За мою благосклонность?!

Он задохнулся, пустил голосом петуха и потерял дар речи.

Джунковский недовольно поморщился.

— Садитесь, молодые люди… Обыск произвели? — обратился он к жандарму.

— Так точно, ваше превосходительство, — ответил жандарм. — По прописке значатся в гостинице, но дверь была заперта. Дверь взломали, обнаружено — вот опись: словари и грамматики, арабские, персидские.

— Филологией занимаетесь? Прекрасно! — бормотал Джунковский. — Еще какая литература?

— Книга Чуковского о кинематографе.

— Так, приобщите… Еще что?

— Литературы больше никакой не обнаружено, — ответил жандарм. — А вот некоторые документики…

— Так, так, — говорил Джунковский, просматривая бумаги, принадлежавшие обоим друзьям. — Господин Бородкин исключен из четвертого класса гимназии за святотатство… Господин Ханыков — из духовной семинарии за вольнодумство… Почему из духовной семинарии? Вы попович?

— Я шаман и сын шамана, — весело сказал Миша.

— Не надо смеяться, господин Ханыков. Смеется хорошо тот, кто смеется последним.

— Вы, кажется, имели все возможности посмеяться в кино «Аполло», но, говорят, не смеялись, — отпарировал Миша.

— Да, видели мы вашу кинофотофантасмагорию, — сказал в нос Джунковский.

— Ну и как? — добродушно спросил Миша.

— Пашквиль — вот что я вам скажу. Злонамеренный кинопашквиль…

— Помилуйте, ваше превосходительство, — сказал Миша. — Мы снимали то, что в действительности было. Верно, ваше высокоблагородие? — обратился он к Мартынову.

— Молчи, богохульник! — прохрипел Мартынов.

— Зачем же издеваться над моими религиозными убеждениями? Я буду жаловаться в Лхассу моему духовному отцу, святейшему далай-ламе.

— Молчать! — прокричал Мартынов.

Миша хотел ему что-то возразить, но тут Джунковский сказал, не повышая голоса:

— Напрасно вы веселитесь, господин Ханыков. Из ваших документов видно, что по происхождению своему вы принадлежите к благородному дворянству. И в час, когда нашей родине грозит опасность вооруженного столкновения с вековечным врагом тевтоном…

— Разве война объявлена? — взволнованно спросил Ханыков.

Джунковский, не отвечая ему, поманил пальцем адъютанта.

— Изготовьте отношение к воинскому начальнику для препровождения молодых людей через его посредство на призывной пункт.

Алеша, до этого не сказавший ни слова, вдруг поднял голову.

— Это вы напрасно, ваше превосходительство. Мы без всяких препроводителей найдем дорогу на призывной пункт. Потому что для нас наша родина, наверно, дороже, чем для вас.

— Знаю я вас, богохульников, висельников, развратителей народа! — крикнул Мартынов.

Джунковский поморщился и махнул на него рукой.

— Что ж, для каждого истинного сына отечества пришло время на деле показать свою любовь к отчизне, — благосклонно проворковал он, обращаясь к Алеше. — Однако в силу сложившихся обстоятельств мы должны все же препроводить вас с соответствующим предписанием. До свидания, господа! Я вижу, вы, господин Ханыков, задумались. Надеюсь, что вы одумаетесь.

И когда молодых людей вывели, Джунковский сказал Мартынову:

— Видели, многоуважаемый Петр Иванович, как сообщение о войне сказалось на настроении этих молодых людей? Завтра они будут отлично сражаться за веру, царя и отечество, уверяю вас. По настроению этих двух людей можно угадать настроение всего русского общества…