Зарево

И долго еще разглагольствовал на эту тему Джунковский. Мартынов слушал его с нетерпением: проведение мобилизации требовало ряда неотложных мер.

Глава восьмая

1

Константин, когда возникала необходимость бодрствовать подряд несколько суток, брал себя в руки и не засыпал все это время. Зато, когда представлялась возможность выспаться, умел заставить себя заснуть даже при сильном шуме и ярком свете. Вернувшись после выступления на митинге в свой номер гостиницы, он, казалось бы, получил полную возможность основательно отдохнуть. Но в этот день произошло так много… И все же нужно спать и спать. Снизу, из ресторана, доносилась музыка, но пусть — это даже приятно!.. Он прислушался к повторяющимся ее тактам — вот так да снова и снова, — это был какой-то стремительный вальс. Потолок точно застлан голубой колеблющейся дымкой — или это луна из окна? Он даже стал засыпать, как вдруг внезапный взрыв шума и грохота заставил его вскочить. Он подошел к окну, и отворил его. Внизу воняли бензином, пыхтели, рычали, скрипели и окутывались дымом автомобили. Потом несколько пьяных голосов запели: «Сильный, державный, царствуй на славу нам!» Взвизгивали женщины, перекликались мужчины, порою вдруг слышалось: «дюшенька», «буффет», «шоффэр» айда в Мардакьяны!» И снова пьяные голоса заглушали все. Константин выглянул из окна: офицерские мундиры и черкески, белые кители моряков. Одни автомобили подъезжали, другие отъезжали…

Свет фар выхватывал то лицо с подстриженными усами, то затейливую, посредине опущенную, сбоку приподнятую, всю в блестках и лентах дамскую шляпку. «Бакинская золотая, а точнее сказать — нефтяная позолоченная молодежь», — думал Константин. Всюду черные, мгновенно удлиняющиеся тени, бегущие по слепым, темным окнам и светящимся стелам противоположного дома; и так же мгновенно они исчезают… Свист и грязная ругань… И снова: «Боже, царя храни…» Крик: «Встать!», взвизги и драка. «Что это сегодня они расшумелись?» — недоумевал Константин. А над всем этим — освещенные луной кубические голубовато-синие громады домов. Казалось, они, презрительно пренебрегая всем, что кишит здесь, внизу, у каменных их подножий, стараются расслышать что-то совсем иное, доносящееся со стороны промыслов.

Константин поддался этим иллюзорным представлениям и стал прислушиваться. Когда несколько часов тому назад он вместе с молчаливым провожатым шел по городу, ему послышались ворвавшиеся в городской шум залпы, донесшиеся со стороны промыслов. Но сейчас он слышал, как мерно гудит море и где-то вверху завывает ветер, вздымая снизу сор, — какие-то бумажки поднимались до уровня третьего этажа гостиницы. Вид этих бумажек напомнил Константину о том, как сброшенные с низкой крыши компрессорной станции белые листовки разлетелись над толпой и тысячи всколыхнувшихся рук потянулись к ним, как к свету, к надежде. Это было сразу после того, как Константин и Люда вошли в белую, наполненную солнцем (освещенную счастьем — так вспоминалось Константину) комнатку больницы. Они смотрели в раскрытое окно, толпа двинулась и, постепенно спускаясь вниз с возвышенности, где стояла больница, и вновь поднимаясь вверх, пошла к городу и запела. Так началась демонстрация, — это ее, верно, встретили залпами…

* * *

Коротка была сегодняшняя встреча с Людой.

Только они успели обняться и наспех условиться, что встретятся в Петербурге, и сказать друг другу, что отныне навсегда будут вместе, как в комнату вошла Вера Илларионовна. С ней был прилично, по-городскому одетый молодой человек, похожий на приказчика, с галстуком бабочкой под молодым веснушчатым взволнованным лицом. Константин и Людмила сконфуженно отстранились друг от друга.

— Товарищ Константин, вам нужно скрыться немедленно, — сказала Вера Илларионовна, — есть сведения, что полицмейстер с полувзводом жандармов направился сюда. Товарищ проводит вас.

Константин пожал руку Люде, ласково погладил стриженую голову Аскера и снова при этом переглянулся с Людой. И они рассмеялись, вспомнив, как несколько минут до этого Константин обещал ей любить «ее ребенка как родного». На недоуменный и даже несколько обиженный вопрос Людмилы Константин сбивчиво рассказал о своем разговоре с Кокошей о нефтяном принце. И, стоя сейчас у окна гостиницы, он улыбался смущенно и счастливо, вспоминая, как она смеялась, всплескивая руками и утирая слезы, а он тоже смеялся и не знал, что сказать.

— Да ну, хватит, Люда, смеяться, ведь это очень серьезно!

А она вдруг взглянула ему в лицо в упор. Нет, он никогда не забудет ее лица: смех еще играл в румянце щек и в дрожи губ, но уже совсем другое выражение, серьезное и упрямое, было на нем.

Обеими руками взяла она его руку, и руки ее показались ему необыкновенно горячими и сильными. И тут уже все стало ясно, счастливо, и комната, конечно поэтому, была вся залита солнечным светом.

Потом он шел вслед за молчаливым своим провожатым по каким-то бесконечным дворам, и хотя на калитке было написано: «Ход нэт!» — и это звучало особенно категорически, они все же вошли в эту калитку, ступили на черную от нефти и мазута землю, пересекли территорию какого-то завода и оказались на улице, отсюда недалеко уже было до гостиницы… «Да, мы встретимся, непременно встретимся… В Петербурге, наверное, — думал Константин, стоя у себя в номере у окна. — Нам будет еще очень трудно. И видеться мы будем, наверно, урывками. Но это будут, так же как сегодня, вспышки яркого, счастливого света».

Он стоял и уже ни о чем больше не думал, прислушиваясь только к тому, как далеко в стороне гудит и грохочет море.

Вздрогнул и мгновенно оглянулся на дверь. В двери номера в это время, точно сам собой, осторожно вдруг повернулся ключ, дверь открылась, и не совсем уверенно в комнату вошел человек с лестницей.

— Не извольте беспокоиться… слесарь я — проверить вентиляцию. Жалуются, что в номерах душно, — сказал тихий голос. — Думал, вы спите.

— Пожалуйста, — сказал Константин. — Днем, правда, душно, а ночью хорошо, прохладно.

— У нас в Баку всегда так — золотой середины мы не признаем: жар так жар, а холод так уж холод.

Слесарь приставил лестницу к той стене, где наверху были решеточки вентиляции, и легко примостился на третьей ее ступеньке. В стареньком пиджаке поверх стираной и вылинявшей ситцевой рубашки он выглядел мастеровым, каких много. Но Константин глядел на него и сам себе не верил: эта неторопливо внятная речь, в которой каждое слово запоминалось, эти глаза, так правдиво-бесстрашно и ласково взглянувшие на него, это милое русское лицо с мягко очерченными скулами…

— Товарищ Столетов… — громким шепотом сказал Константин. — Да вы как…

— Как я решился нарушить основной завет конспирации, хотите вы спросить? Что же делать, если иначе никак нельзя было? Мы имеем точные сведения, что вас уже разыскивают. И не только полиция, хуже! Удалось подслушать разговор в опиекурильне: кочи Ибрагиму — подручному миллионера Рамазанова — поручено убить вас. Вам поэтому нужно поскорее покинуть Баку, а мне легче, чем кому бы то ни было, организовать ваш отъезд. У меня есть приятели и на железной дороге, и на пароходах, и даже среди водителей караванов. Вы, я вижу, колеблетесь. Так имейте в виду, что лицо, известное вам, с которым у вас был разговор накануне отъезда, просило вам напомнить о том, что вы еще должны навестить на Урале вашу мать.

— Он уже здесь? — быстро спросил Константин. — Депутат?

Ваня Столетов кивнул головой, наступило молчание.

— В качестве железнодорожного пассажира вас из Баку не выпустят, — сказал Столетов. — Но ведь мама ваша живет где-то на Каме. А устроить вас палубным матросом до Астрахани легко. А там возьмешь простой пассажирский билет — и прямо до дома… Как у тебя с деньгами? — спросил он.

— Мне домой нельзя, в Питер бы.

— Боишься опоздать к большим делам? Ничего, не опоздаешь! Раз Петербург, Москва и Баку вместе поднялись — это надолго. Сегодняшнюю демонстрацию сами массы поставили в порядок дня. Дело дошло до баррикад…

Он рассказывал о происшествиях сегодняшнего дня коротко и ярко. Потом, вздохнув, добавил:

— Только бы война не помешала.

— Уже объявлена? — спросил Константин.

— Завтра будет приказ о мобилизации, — ответил Ванечка.

— То-то сегодня офицеры гимн орали, — вспомнил Константин.

— Война… — сидя на ступеньке лестницы и позванивая ключами, неторопливо говорил Столетов. — Но разве зря приняты были постановления на Штутгартском конгрессе? Если рабочий класс всего мира скажет: «Не бывать войне», — войны не будет. Или вы несогласны? — настороженно спросил он.