Зарево

Несколько ночей подряд Людмилу будили какие-то тихие женские голоса, приглушенные восклицания, доносившиеся из открытого окна, и при этом слышался непрекращающийся звон и плеск, словно поблизости лили воду. Наутро Люде казалось, что это ей снилось, а в следующую ночь происходило то же самое, но она никак не могла заставить себя подойти к окну. Однажды утром она спросила Веру Илларионовну.

— Это женщины приходят сюда за водой по ночам, — ответила Вера Илларионовна. — Совет съездов нефтепромышленников закрыл водопровод, хотят заставить рабочих прекратить забастовку.

— Но как это можно? — воскликнула Люда.

— Капиталисты считают, что раз они строили водопровод на свои деньги, они вольны поступать с ним, как им заблагорассудится, — очень отчетливо выговорила Вера Илларионовна. — Однако оставить без воды больницу они все-таки боятся. Женщины идут за водой сюда, к нам, и стараются идти по укромным тропинкам, на рассвете, чтобы избегнуть встречи с конными разъездами, которым дан приказ выливать их воду.

Она молча выслушала негодующие восклицания Люды и добавила:

— В обычное время у нас в районе из ста новорожденных в первый год жизни умирает восемьдесят — за месяц забастовки эта цифра достигла девяноста шести. На каждые сто выживает только четверо! — сказала она, глаза ее гневно сверкнули, и она снова ушла, не вслушиваясь в негодующие возгласы и восклицания Людмилы.

Вера Илларионовна в своих отношениях с Людой не выходила из должностных рамок лечащего врача и никогда не задавала Люде никаких посторонних вопросов. Но Люда, чем больше узнавала Веру Илларионовну, тем больше восхищалась ею.

Пройдет еще три года, и Люде самой предстоит стать таким же вот врачом, как Вера Илларионовна. Люда расспрашивала, Вера Илларионовна рассказывала сдержанно, немногословно — о бесконечной веренице людей обожженных, задавленных, захлебнувшихся в мазуте, о громадном количестве чахоточных, о желудочных заболеваниях в результате недоброкачественной пищи.

— А ведь мы еще не всех имеем право лечить, — говорила она. — Есть рабочие фирменные, их мы обязаны лечить, нефирменных же, а их, кстати сказать, большинство, мы не имеем права лечить. Не имеем права лечить, — раздельно повторяла она, как бы сама вслушиваясь в эти чудовищные слова. — Но, конечно, лечим всех… Сейчас здесь жара, а ведь зимой, и особенно когда дует норд, у нас довольно-таки холодно, — со спокойным лицом и ровным голосом говорила Вера Илларионовна, не стараясь придать своей речи какую-либо особую выразительность.

Но тем сильнее действовали на Люду эти разговоры. И мысли о справедливости и необходимости забастовки, о значении той борьбы, которая происходила вокруг, как бы сами собой рождались в голове Люды.

С утра, открыв окно, она вглядывалась и вслушивалась в то, что происходило на улице. Все тихо. Небо над Баку было необычайно сине и чисто, но ведь это потому, что трубы Черного и Белого города, видные с той возвышенности, на которой находилась больница, перестали дымить. Недвижны и тихи стояли среди буро-желтой пустыни темные дощатые вышки, нефть медленно стекала в квадратные вместилища, переполняя их, она заливала тропинки и дороги… И женщины в черных одеждах непрерывно несли в больницу детей. Восьмилетних и десятилетних они несли на руках, как носят грудных, и длинные, тоненькие, точно палочки, ножки свисали из-под платков и покрывал.

Палата, отведенная для детских болезней, уже не вмещала больных, детей стали размещать в соседней пустующей, отведенной под хирургическое отделение.

Впрочем, хирургическое отделение пустовало недолго. Наступил день, и люди десятками — поодиночке, поддерживая друг друга, а иногда в сопровождении жен — потянулись в больницу. Спины, плечи, а то и лица их иссечены были ударами нагаек. Из-под повязок, сделанных неумело и наспех, сочилась кровь…

И в этот день матери, как всегда находившиеся в маленьком садике при больнице и неотступно следившие за безмолвными, задернутыми марлей окнами палаты, в которой помещались их дети, кинулись навстречу раненым. Они плакали и причитали на разные голоса. Можно было слышать, как азербайджанки призывали благословения на раны, полученные армянином, и русская мать слала проклятия палачам за кровь юноши азербайджанца.

Вера Илларионовна рассказала Люде, что в этот день утром состоялась демонстрация протеста против массовых увольнений забастовщиков — демонстрация, на которую «палач Мартынов ответил тем, что спустил с цепи своих псов», как выразилась Вера Илларионовна.

* * *

Был обычный знойный полдень. Завесив окно темно-зеленым покрывалом, Люда бесшумно ходила из угла в угол, укачивая Аскера, который сегодня расшалился и не хотел засыпать — он то хватал ее за нос, то болтал ногами.

Люда уже который раз начинала петь колыбельную песню про кота-бормота, у которого «была мачеха люта, она била кота, колотила кота, как схватила кота поперек живота, как ударила кота об мать сыру-землю…» Аскер, вместо того чтобы засыпать, начинал подпевать ей тоненько и хрипло, но очень верно. Люда, смешливая по натуре, фыркала, Аскер тоже смеялся, и всю колыбельную процедуру нужно было начинать сначала…

Вдруг крик, донесшийся из-за занавески, нарушил уютно-зеленую тишину комнаты. Послышались визги и пронзительный плач детей. Люда, подбежав к окну, отдернула занавеску. Легкие безводные облачка плыли над Апшероном, и вся буро-желтая земля была в пятнах, подобно шкуре леопарда. Вышки неподвижно чернели далеко и близко. Высунувшись в окно, Люда увидела, что возле длинного ряда невысоких строений, у ворот под вывеской с орлом, собралась толпа женщин с детьми. Казаки в синих, знакомых Люде с детства черкесках преграждали женщинам доступ к воротам.

— Эй, бабы, р-р-разойдись, давить будем! — кричал красный от натуги жандармский офицер в светло-голубом с золотыми пуговицами мундире, выделявшемся среди синих черкесок.

Крики женщин и плач детей усилились, и того, что продолжал кричать этот размахивающий черной нагайкой, с красным лицом и черными полосками усов и бровей, голубой жандарм, совсем не стало слышно. Он даже принужден был попятиться и скрыться за конной шеренгой синих черкесок, которые оставались неподвижны. Только кони беспокойно переступали с ноги на ногу и мотали головами, — платки и покрывала женщин сновали перед самыми их мордами.

Потом вдруг над толпой поднялась женская фигурка, она была по-русски повязана платочком, ярко-желтым, с синими цветами.

— Эй, слышь, подруги! — закричала она звонким красивым голосом. — Мы никуда не уйдем отсюда! Верно я говорю? Они наших мужьев в каталажку запрятали, а нас, вишь, с квартир гонят? Куда мы пойдем с малыми детьми? А мы, подруги, хоть к самому черту, не то что к Мартынову пойдем. Нам нечего бояться, страшнее того, что есть, не будет.

— К самому черту окаянному, к Мартынову! — поддержал ее хрипло-басовитый женский голос.

— К Мартынову! К Мартынову! — кричали женщины.

Опять выскочил вперед голубой жандарм и, повернувшись к казакам, прокричал что-то. Что он прокричал, не слышно было, но сразу казачьи нагайки взвились вверх.

Бабы взвизгнули, кинулись прочь. Люда тоже взвизгнула и с Аскером на руках кинулась из комнаты. Вдруг Вера Илларионовна, точно встав из-под земли, схватила ее за руку.

— Людмила Евгеньевна, куда вы?

Аскер плакал в голос.

— Вернитесь сейчас же, ведь вы в карантине!.. Ну, будьте умницей, ну, не теряйте головы.