Затворница

Тимофей подхватил сумки и выказал готовность нести их куда нужно. Но тут из леса вышли красивый старик с мальчиком лет одиннадцати.

– Доброго здоровьица всей честной компании! Бонжур! – поприветствовал старик. – Мон шер ами, Полин, мы тебе земляники принесли. А то отойдёт уж скоро, а ты, поди, и не поела. Бон апети!

Пелагея всплеснула руками, прыснула совсем по-девичьи:

– Да не надо, Фёдор Андреич! Собирал-собирал, спину свою больную гнул, а теперь мне принёс. Как я, по-твоему, есть ягоду, твоими горючими слезами политую, буду?

– С удовольствием, – отрезал старик. – Спину не я гнул. Для этого спина помоложе и поздоровее имеется. Я наводчиком был. У меня дальнозоркость. Стоя каждую ягодку вижу. Фёдор, неси землянику!

Внук Фёдора Андреевича подошёл и не глядя протянул корзинку деду. При этом голова его была повёрнута чуть ли не на девяносто градусов назад.

– Ты что это, Фёдор, от Пелагеи Васильевны глаза отводишь? Она ж не Медуза Горгона, не окаменеешь, обернись, поздоровайся… – заворчал его дед.

Внук послушно посмотрел на Пелагею, бросил умеренно почтительное «здрасьте», но тут же снова отвернулся.

– Ты чего, Федь? – заволновался его дед. – Вспомнил что?

Мальчик, который всё это время заворожено смотрел на Тимофея, отмер, пошевелил губами и спросил:

– Вы… Тиф? – в дрогнувшем голосе прозвучали восторг и опасение услышать опровержение.

Его дед грозно прикрикнул:

– Ты что это ругаешься, анфан террибль?! Ты как человека обзываешь?!

Тимофей, всё ещё не привыкший к тому, что его начали узнавать, да ещё и где – практически в лесу, – польщёно кивнул:

– Да.

Мальчишка радостно подпрыгнул и завопил:

– Вот это да! Я все ваши клипы на Ютубе смотрю! Автограф дадите? А то мне не поверит никто…

– Где он тебе должен автограф дать? – снова рассердился старик. – На лбу?! Вот привязался к человеку! Не позорь деда, пошли домой. А ля мэзон, я сказал! Заглянули в гости на свою голову. Прости, Пелагея Васильна. Пардон муа, мон шер ами Полин! И вы, юноша со странным именем, простите великодушно.

Старик развернулся на месте и решительно зашагал между деревьями. Внук с отчаяньем взглянул на Тимофея, но покорно потащился за дедом.

– Мальчик! – окликнул его Тимофей. – Я тебе автограф дам. Ты попозже заходи. Я подпишу открытку с нашей афишей и Пелагее Васильевне оставлю… Пелагея Васильевна, вы же не против?

Пелагея засмеялась и покачала головой. Марина благодарно посмотрела на Тимофея. А Федя ликующе взвизгнул и вприпрыжку помчался за дедом. Старик сердито оглянулся, дождался мальчика, подтолкнул в спину и проворчал:

– Поменьше скачи, молодой джейран! Всю землянику потопчешь и изомнёшь.

Пелагея посмотрела им вслед, посмеялась ласково и обернулась к гостям:

– Тимофей, а как Федюшка-то вас назвал? Тиф? За что это он так?

– Это мой псевдоним… – объяснил Тимофей.

Пелагея перестала улыбаться, взгляд её стал серьёзным.

– Тиф, значит… А вы имеете представление, что это такое?

– Да, по-моему, болезнь какая-то…

Теперь Пелагея смотрела на гостя уже не серьёзно, а грустно-грустно.

– Маришенька, – ласково попросила она внучку. – Ты бы рассказала Тимофею, что за болезнь-то. Или я давай расскажу. И не как врач, а как человек, который видел, как от тифа умирают. А то имя такое красивое в заразу переделали…

Пелагея подхватила одну из сумок и пошла по тропинке к дому. Марина с Тимофеем за её спиной переглянулись. Марине было стыдно. Могла ведь подумать, что бабушке, у которой тиф убил мать и которая сама заразилась и выжила чудом, будет больно. А с другой стороны, кто же мог подумать, что здесь, в лесу, они встретят мальчика, который узнает Тимофея? Она вздохнула и поторопилась за бабушкой.

Глава 12

1941 год

В старом доме ещё не спали, когда раздался стук в окно. Пелагея испуганно замерла, стоя лицом к красному углу: они с бабушкой только что спустились с чердака, где теперь перед храмовыми иконами читали утренние и вечерние молитвы, и хотели перекреститься перед их старыми простыми образами.

Бабушка поднесла палец к губам, быстро глянула в маленькое окно и осторожно приоткрыла дверь. Тут же внутрь хлынул холодный ночной воздух, а между косяком и дверью показалось старческое сморщенное лицо.

– Здравствуй, Прасковья, – чуть поклонилась старуха.

Бабушка распахнула дверь шире и посторонилась.

– Здравствуй, Фроловна. Ты что в ночи-то пришла? Случилось чего?

Старуха нерешительно потопталась на пороге, глянула на замершую Пелагею и попросила:

– Пойдём на двор.

Бабушка накинула шаль и вышла. Пелагея быстро оделась и выскользнула следом. Бабушка заметила внучку, но знака уйти не сделала, и девочка, поняв это как разрешение присутствовать при разговоре, осталась на крыльце.

Фроловна уже сидела на завалинке. Спина её была согнута, руки нервно сжимали и разжимали бедную тёмную ткань юбки. До Пелагеи доносился слабый старческий голос:

– С просьбой я, Прасковья… – Старуха Фроловна говорила с трудом, то и дело прерываясь. – …Бабы говорят, ты иконы из храма нашего спасла, а теперь даёшь, кому нужно…

Пелагея вытянулась в струнку, прислушалась. Бабушка ничего не сказала и не кивнула, но Фроловне, видимо, и не нужно было подтверждение, потому что она негромко продолжила: – Дай и мне, Прасковья… Сил нет никаких… Видишь, ночью пришла… Не потому, что боюсь, что увидит кто. А потому, что спать ложусь – и не сплю. Всё о своих думаю…

Ведь все мои на войне. Пять сынов и девять внуков. На старшего уже похоронку получила. Только и остаётся мне, что молиться. А как молиться за упокой ли, за здравие, когда в избе ни одного образа?..

Внуки-то мои хорошие ребята, но глупенькие пока. Ничего о жизни не знали до войны этой проклятой. Комсомольцы… Все иконы убрали, в красном углу картинки какие-то свои повесили… И ушли на фронт… Вернутся ли?.. – старуха снова помолчала.

Пелагее было её так жаль, что даже глаза налились слезами, которые на осеннем холоде казались обжигающе жаркими.