Завещание

Вечером состоялась вечеринка в специально арендованном по такому случаю доме, на которую пришли друзья, братья и сестры. Все пили коктейли из пластиковых стаканчиков, ели бутерброды с копченым лососем и танцевали шлягеры. Хелми в первый раз напилась, и Анни пришлось придерживать волосы сестры, когда ту рвало в туалете.

Два года спустя в мае родился их первый ребенок, Юханни. Он стал первым внуком в их роду, внуком, который заставил так сильно умилиться Пентти и, да что там – просто сделал его счастливым человеком. Ребенок, который одним своим появлением на свет уже предвещал покупку фермы. Само собой, Юханни и своих родителей сделал счастливыми, и было время, когда Эско верил, что все действительно наладится. Но годы шли, и он, конечно, по-прежнему оставался счастлив, но теперь к этому счастью примешивалось еще и горькое ощущение, будто он до сих пор ждет, когда же, наконец, начнется его жизнь.

Сейя тоже его чувствовала, это засевшее в муже сомнение, что жизнь толком еще и не начиналась, и ощущала, как они все больше отдаляются друг от друга. Дети пошли один за другим, и она отдавала им все свое время. Вы, верно, уже успели подумать, что она и любила их больше, чем Эско, и действительно, так оно и могло показаться, но на деле она просто перестала делиться с мужем своими мечтами, – можно сказать, сделала паузу в своей жизни, ожидая, когда же начнется его.

В их доме всегда царила тишина. Даже если шумели дети или работало радио, все равно стояла тишина – примерно такая же, какая бывает осенью, когда выпадет первый снег и ляжет белым покрывалом, приглушая все звуки. Не то чтобы полное безмолвие, но все равно тихо.

Чего нельзя было сказать о родительском доме Эско. Сколько он себя помнил, с самого детства его окружало множество звуков. Постоянно то какой-нибудь шум, то возня детей, то Пентти или Сири, все время что-то напевавшие, то радио или животные. Свои первые годы он помнил словно сквозь ширму – вроде той, что отгораживают друг от друга пациентов в больничной палате. Помнил, что была грусть и тихие молчаливые слезы, но едва мог отличить их ото сна. А, может, они и были всего лишь сном?

Пока Эско рос, у него была счастливая мама, пусть не всегда, но большую часть времени действительно очень счастливая. Конечно, порой она плакала горьким безутешным плачем, но ее слезы никогда не пугали, потому что уже ребенком он знал, что ему не удастся ее утешить или как-то помочь ее горю, – чаще всего она оплакивала свое умершее дитя или просто плакала оттого, что жизнь такая несправедливая, но тут уж ничего не поделаешь, и было утешительно знать, что от тебя в таких случаях ничего не требуется. Теперь же Сири больше не плакала. Он вдруг понял, что не заметил, когда она перестала это делать. Но в сердце матери продолжала жить тоска, еще более заметная, чем в его детстве, она тяготела над ней, словно глухое черное покрывало.

Вот оно, детство Эско – смеющаяся мама и слегка сварливый папа. Хотя правильнее сказать – отец, который много ругался и мама, которая смеялась, чтобы хоть как-то сгладить его ругань, и примерно в половине случаев так оно и было. В остальном отец сам прекращал ворчать, и тогда в доме воцарялся порядок. Но со временем что-то изменилось или они сами стали другими, но Пентти больше не слушался Сири, а Сири – да плевать она хотела на выходки Пентти! Она больше не пыталась погасить вспышки его гнева и теперь воспринимала их с полным равнодушием, как шторм на море – лучше просто переждать, пока само не утихнет.

Эско полагал, что во многих отношениях развод родителей вовсе не был таким уж сложным шагом, как то представлялось остальным. Потому что единственное, что продолжало их связывать, было семейное предприятие, и если бы он выкупил ферму, Сири и Пентти могли бы воспользоваться этим и разойтись. Потому что любви между ними больше не было.

Ее и не могло быть, думал он. Разве что давным-давно, в его детстве, но не потом и уж точно не сейчас.

Может быть, они так изменились из-за детей и всей той работы, которую им приходилось постоянно выполнять? Эско не понаслышке знал, как могут испортиться отношения между людьми из-за банального недосыпа, из-за постоянного присмотра за ребенком, который в любой момент может бесшумно выскользнуть из дома и пиши пропало, из-за рассерженных жен, которые ждут от своих мужей невозможного, из-за трудностей в общении, которые появляются, когда один любит говорить много, а второй слишком мало, из-за всего того, что случается, когда двое людей меняются, превращаясь из просто влюбленной пары в стремительно растущую семью.

А может быть, есть что-то еще, что не под силу понять и осмыслить ребенку, и что он сам смог осознать только сейчас, будучи взрослым и женатым? Нечто такое, происходящее только между мужем и женой, но никогда не затрагивающее детей. В том, что такое бывает, он не сомневался, пусть даже сам еще не пережил подобное. Он даже мысли такой не допускал, чтобы их с Сейей любви мог настать конец. Хотя на самом деле это, наверное, так просто, когда любви настает конец.

Как бы ни складывались наши отношения, всегда бывают такие моменты, которые можно даже сперва и не заметить, когда с ними столкнешься, но со временем, вспоминая прошлое, начинаешь понимать, что с нашей любви мало-помалу состругивали по крошечной частичке – все точили ее и точили, пока от нее не осталось ничего И любовь двух сердец превращается в рухлядь, в никуда не годную деревяшку.

В любой момент на совместном пути двух людей может возникнуть нечто такое, несчастливое, что повлияет на их брак и сделает его таким же несчастливым. Быть может, их союз с самого начала был обречен на провал, и они шли тупиковой дорогой, не имея возможности с нее свернуть. Возможно, так оно и было для них, для всех? Может, так вообще у всех?

От подобных мыслей Эско становилось нехорошо, волосы на затылке вставали дыбом, и на лбу выступал пот. Ничего он так не боялся, как оказаться в плену у своей участи без надежды что-либо изменить. Эско не хотелось в это верить. Больше всего на свете он хотел сам распоряжаться своей жизнью и судьбой. Не наступать на те же грабли, что и его родители. Впервые в жизни его переполнял спокойный праведный гнев, ощущение, что нужно торопиться, нужно действовать сейчас, и пусть только кто-нибудь попробует встать у него на пути.

Эско знал, что правда на его стороне. И если где-то там, наверху, есть судья, который будет решать в Судный день, кто прав, кто виноват, то он рассудит в пользу Эско. Пожалуй, нельзя сказать, что он имел моральное право на задуманное, но понятие нравственности оправдывало его в высшей степени. При этом Эско действовал совершенно самостоятельно, можно даже сказать, автономно, словно был один-одинешенек, и это ощущение было ему непривычно. Оно порождало новые, неизведанные чувства, но это были приятные чувства.

Отныне Эско – человек, который действует.

* * *

Сири вышла к нему в коридор. В стенах больницы, где все было таким стерильным и незнакомым, она казалось такой маленькой и потерянной, не то что дома, да и сама ситуация, в которой они оказались – сложная, нереальная. Движения матери были замедленными, словно она еще не полностью отошла от шока.

– Врачи говорят, что он проспит всю ночь. Они что-то такое дали ему, отчего он просто будет спать, но я все равно собираюсь остаться с ним – вдруг он проснется. Ты пока езжай домой.

Сири забрала сигарету у Эско и поднесла ее к своим губам. Это выглядело так непривычно – обычно мать никогда не курила.

Как же мне сказать ей, думал он. Ведь должен же я ей все рассказать.

Он протянул матери свою карманную фляжку, предлагая попробовать, но та лишь покачала головой.

– Мама, я должен тебе кое-что рассказать.

Она помахала сигаретой, избегая смотреть на него. Ее взгляд блуждал где-то очень далеко.

– Эско, Эско, это может подождать.

– Нет, я так не думаю.

Он уставился сверху вниз на свою маму, такую маленькую, такую… использованную, пришло ему на ум.

Поэтому он просто взял и сказал.

Сделал пару больших глотков из фляжки и рассказал о том, что он видел, что он слышал, и поведал ей о Пентти. Мать все так же слушала его с безразличным видом, будто пребывая где-то очень далеко. Словно это ее совсем не трогало. Только кивала и хмыкала в ответ.

Наконец Сири потушила сигарету, несколько раз ткнув окурком в пепельницу – словно маленькая птичка клюнула червячка.