Зазеркальная империя. Гексалогия
Шрифт:
Все они здесь: и Еланцев, и Селейко, и Ратников, и Таманцев… Облаченные в белое помощники несут и несут каждый свою ношу, не ропща и не задавая вопросов. Но Бежецкий точно знает, что попутчики – не навсегда. Впереди распахнулась во всю ширь бездна, и оттуда веет жаром, будто из печного поддувала. И на краю ее все, кроме него, должны будут сложить с плеч свой груз. Пусть она совсем не приближается, с каждым шагом отдаляясь на такой же шаг: у каждого пути должен быть свой финал…
Смертельно хотелось пить. Вода была рядом – только руку протяни. Необъяснимым образом она колыхалась неподалеку – не струилась по земле, не текла с неба, не была налита в какой-нибудь
Иногда клыки зверей пропарывали прочную кожу ботинок и вонзались в плоть. И страдалец чувствовал отзвуки укусов во всем теле – от головы до пят. Яростные, скручивающие тело в тугой узел боли. До крика, до хруста в размалываемых в пыль зубах… Но палачи вновь ослабляли захват, стремясь продлить пытку, и боль отступала. Не уходила совсем – вон она бредет чуть в стороне: красивая стройная женщина с рассыпавшимися по обнаженным плечам иссиня-черными волосами. И улыбается, не разжимая губ… Обнаженная красавица, против его, Сашиной, воли вызывающая в молодом теле горячую волну желания, перед которым тускнеют все мучения…
«Я в аду, – думал молодой мужчина, и мысли его текли плавно, как мутная река, вздувшаяся в половодье. – Все это – ад. Весь Афганистан – ад. За что мне все это? Зачем я здесь?..»
А сверху, с черного неба, тяжкими гирями падали непонятные слова, никак не желающие складываться во что-то осмысленное…
* * *
Бескрайнее белое пространство наискось пересекала прихотливо извивающаяся темная черта. Такую оставляет карандаш, если не глядя вести им по листу бумаги в раскачивающемся на стыках рельсов железнодорожном вагоне. Или в учащемся по бездорожью автомобиле. Она одновременно казалась расположенной далеко-далеко – на другом конце Вселенной (и тогда должна быть исполинской), и совсем рядом – перед глазами.
Саша вел взглядом вдоль этой черты и размышлял, что бы она значила. Неужели из пылающего ада он угодил в ад ледяной? Нет, температура вокруг была довольно комфортной – не слишком холодно, но и совсем не жарко… Что же это за наваждение? Уж не получил ли он на самом краю геенны огненной неожиданную амнистию, чтобы вознестись в чертоги ангельские? За какие такие заслуги?..
Зрение вдруг сфокусировалось – и молодой человек понял, что странная черта – тонкая трещина, пересекающая белую плоскую поверхность. И до нее – вовсе не бесконечность. Метра два-три – не больше. И тогда это…
«Да это же потолок! – простая мысль показалась гениальным озарением. – Я лежу на спине и смотрю в потолок. А на потолке – трещина».
Он попытался повернуть голову, но ее удерживали на месте какие-то мягкие, но прочные тиски, и удалось лишь чуть-чуть скосить в сторону глаза. И увидеть краешек оконной ниши, с крошечным проблеском чего-то ярко-голубого в уголке… Движение это вызвало яростный взрыв боли, заставивший сцепить зубы, чтобы не застонать.
Но застонал, тонко и мучительно, кто-то другой, совсем рядом.
«Мучается, бедняга, – сочувственно подумал Александр, пережидая, пока перед глазами калейдоскопом перестанут мельтешить красные и зеленые пятна и сквозь них проступит
знакомая трещина, за которую можно зацепиться, будто за спасительный якорь, – тело попало в плавный водоворот, выворачивающий душу наизнанку. – Почище моего, видать, ему приходится…»– Очнулся, касатик!
Мамин голос. Нет, бабушкин. Но бабушка ведь умерла? Да, давным-давно, когда Саше было… Сколько же ему было лет, когда умерла бабушка – нестарая еще, удивительно красивая женщина, страдавшая ужасным недугом? Десять лет? Двенадцать? Кажется, двенадцать… Хотя какое сейчас это имеет значение – она же рядом…
В поле зрения появилось какое-то странное, перевернутое лицо – сначала шел подбородок, потом губы, нос и уж в последнюю очередь – глаза. Так в жизни не бывает, и Саша неожиданно развеселился.
Видимо, его попытки сдержать смех не понравились хозяину странного лица, и тот исчез, пошевелив напоследок бровями.
«Привидится же такое? – думал Бежецкий. – Никогда не думал, что бывают такие лица…»
А глаза сами собой тянулись к окну, несмотря на мучительную боль, тупыми шурупами ввинчивающуюся в мозг. И спустя немного он уже мог убедиться, что это – действительно окно, а за ним – чистое безоблачное небо.
– Ожил, гвардеец!
Этот голос ему тоже был очень знаком. Только вспомнить бы, кому принадлежал…
– Молодец! А то я уже думал, что придется тебя в Россию таким и отправлять. Хотя это и небезопасно…
«Иннокентий Порфирьевич!..»
* * *
– Где тут наш страдалец? – раздался где-то вдалеке раскатистый бас, и подпоручик Стебельков, ворвавшись в палату, прежде чем подскочить к своей койке, сделал страшные глаза и изобразил руками что-то огромное.
– Что за пантомима, право, подпоручик? – оторвался от книги капитан Хлебников, старший по чину в шестиместной палате для выздоравливающих: Александра не так давно перевели сюда со второго этажа, из вотчины невропатологов. – Скажите словами, а то мим из вас, признаться, никакой…
Но сообщить бедняга ничего не успел: дверь распахнулась, и на пороге воздвигся генерал Мещеряков в накинутом на плечи так, чтобы не скрывать парадного мундира, белом халате. За его плечами виднелись еще чьи-то головы.
– Лежите-лежите, господа! – замахал генерал руками на зашевелившихся (впрочем, не слишком активно) офицеров. – Вы не при мундирах, да и у меня чина не видать, – с улыбкой коснулся он плеча, где под тонкой тканью халата топорщился эполет. – Я тут по-простому, по-свойски…
– Чем обязаны, Василий Никитович? – нахально заявил Хлебников, который и не собирался вставать – костыли, приставленные к изголовью его «привилегированной» – у самого окна – койки, и толстая от бинтов нога говорили сами за себя.
– Увы, не к вам, Павел Тихонович, – развел руками Мещеряков. – Вы уже свое получили-с… Где же у нас Бежецкий? – Генерал близоруко осмотрелся и только сейчас заметил бледного, похудевшего поручика, сидящего на своей койке в углу. – Ах, вот вы где спрятались!
Громыхая по полу сапогами (следующий в толпе свиты полковник Седых лишь воздел очи горе), генерал прошел к Сашиной койке.
– Поздравляю вас, поручик, кавалером ордена Святой Анны! – торжественно провозгласил Василий Никитович, вынимая из кармана халата красную картонную коробочку. – За храбрость, проявленную в бою с инсургентами, – словно в пояснение обвел он палату взглядом. – Так что можете прикрепить на саблю.