Зажечь свечу

В номере воздух был тоже не блеск — дорожные мучения обитателей материализовались в состоянии их ног, носков и обуви. Несколько человек спали, двое собирались ложиться. Обращаясь к тому, который был ближе, я спросил:

— Здесь что, везде такие дороги, как в сторону Гремяча?

Мужчина отрешенно взглянул на меня, словно сам факт вопроса был для него неожиданным, и, подумав некоторое время, как бы осмысливая мой вопрос, ответил быстро, словно пытаясь этой быстротой загладить свое затянувшееся осмысливание:

— Да, конечно, такие. До Чернигова хорошие, а кругом такие. Самый угол здесь такой… Забытый.

— А вы-то сами издалека?

— Из Климова.

— А далеко это?

— Да не так чтоб далеко, километров восемьдесят, а с самого утра добирался.

— Странно все-таки, — сказал я, чувствуя, что больше и больше разбирает меня, как и в Дудоровском, неопределенная досада, так не приличная путешественнику.

— Вы бы весной или осенью посмотрели, — сказал другой мужчина, который, расстелив постель, раздевался, собираясь ложиться. — Сколько продуктов губится — перевезти нельзя. А, что говорить-то зря… Все разговоры одни… Свет тогда погасите, последний…

Улегшись, он натянул простыню до подбородка.

Свет погасили. В темноте было хорошо лежать, ловя свежесть, которая доносилась из открытого настежь окна. Негромко журчал динамик — передавали последние известия из Киева на украинском языке. Вот я и на Украине. «А тэпэр слухайте передачи з Москвы…» «Сегодня наша передача посвящена рассказу об одном из классических произведений советского кино — кинофильме «Щорс».. » История заговорила теперь из репродуктора — как будто нарочно. «Товарищи новгородсеверцы!» — обратился Щорс к казачьему пополнению своего войска… «Казаки Таращанского полка… После победы при Семи-Полках, Щорс…»

А я лежал, не засыпая, несмотря на свою усталость. Дороги — ведь это не просто асфальтовые или булыжные полосы, это связь между людьми, это отношение друг к другу, это жизнь. То же и гостиницы… Не с дорог ли вообще нужно жизнь начинать? Дорога — это путь от человека к человеку, это желание друг друга понять, это — коридор нашего «общего дома». А гостиницы? Или не в чести уже сердечное человеческое гостеприимство?

«После победы при Семи-Полках, Щорс…»

Неловко было лежать на кровати в комнате, зная, что за стеной в коридоре мучаются соотечественники…

Вечернее настроение мое было, видимо, неслучайным, потому что и наутро оно не изменилось. Утром все же, стараясь не торопиться, походил я по городу: сначала обошел площадь, покрытую ухабистой каменной плиткой, на которой, видимо, гарцевали еще кони Игоря Святославича, князя новгород-северского, пообедал в столовой, открытой в одном из помещений древнего торгового ряда, дождался открытия промтоварного и хозяйственного магазинов, чтобы купить новую фляжку. И все мне казалось, что старина здесь странным образом переплетается с современностью: и старина-то не сохранилась толком (оно понятно, конечно, — время), но и современность какая-то несовременная, вчерашний день. Болезненная ущербность чувствовалась в этом переплетении времен, они будто бы мешали друг другу, не давая одному окончательно умереть, а другому по-настоящему развиться. И казалось, что эти старинные торговые здания и плитка площади сохранены не из уважения к старине, а только потому, что они вроде бы еще могут нести свою службу. Опять, опять нет уважения, думал я. В том и беда.

Наконец я подошел к знаменитому новгород-северскому XVII века собору. Он был отреставрирован и ухожен, на прилегающем к нему зеленом участке за оградой росли аккуратно подстриженные кустарники и расхаживал садовый рабочий с ножницами. Участок был, правда, открыт, можно было подойти вплотную к стенам собора, но на дверях висел большой амбарный замок. Я не знаток архитектуры, но, по-моему, все великие художественные ценности и создавались не для знатоков, а тем более соборы. Поэтому я вправе был ждать соответствующего впечатления. Но надломленный мотив этого города, ничуть не меняясь, в полной мере звучал и здесь. Слишком отреставрирован, казалось, был этот собор, до безвкусицы, слишком тщательно подстрижены кустарники и газон и как-то очень красноречиво висел замок на дверях. Большие, чуть приплюснутые купола, недавно выкрашенные, как будто бы гордо сияли в бледно-голубом утреннем небе — но даже в этой гордости чувствовалась натянутость, фальшь.

Не было, не было здесь уважения. Была показуха и не совсем понятный расчет. Истинного достоинства не было, вот в чем суть.

Может быть, я и ошибся в своих скоропалительных выводах — бывает! — но оставаться здесь не хотелось. Как-то чувствовал я, что все эти частности не случайны. Надломленный мотив города упорно пробивался сквозь показуху и фальшь человеческую. Очень может быть, что Десна здесь действительно очень красива, но… Нет, не хотелось идти на Десну.

Я вернулся в гостиницу, вывел велосипед, увязал свои пожитки и покатил дальше — к Чернигову. Все цельно, все цельно и органично в жизни, думал я. Утрата чего-то главного немедленно влечет за собой утраты дальнейшие. Недаром говорят: проигрывает сражение та армия, которая бросает раненых и убитых на поле боя. Вечные ценности человеческие потому и вечны, что без них человек по-человечески жить не может. Нет жизни без уважения, без достоинства…

Но вскоре после выезда из гостиницы началось хорошее новое шоссе с аккуратными километровыми столбами и указателями, с лесопосадками по сторонам и неожиданно огромными портретами передовых людей Черниговской области, с сельскохозяйственными сводками районных колхозов…

ГОСТЕПРИИМНЫЙ ЧЕРНИГОВ

Девятый день был я в дороге, и словно девятое повествование разворачивалось передо мною в непережитой своей привлекательности.

Погода по-старому благоприятствовала, я теперь уж и не замечал ее, принимая как должное — так же, как принимал и все путешествие в целом, перестав удивляться, давно отдавшись во власть его, словно поняв наконец, что попал в какое-то иное измерение, недоступное раньше. Плавное движение сменялось привалами, и казалось, что большую часть своей жизни я только тем и занимаюсь, что вот так путешествую.

Участки пути и привалы были похожи друг на друга, как праздники, как удачные дни, они слились в моей памяти так же, как сливаются в памяти счастливые периоды жизни, — не всегда можно разобраться, что было сначала, а что потом.

Помню привал на пути до Сосницы: удивительно живописная балка — овраг с лучеобразными отростками, с крутыми осыпающимися песчаными склонами, заросшими кое-где соснами и березами. Среди этих берез и сосен в пятнистой от солнца траве то тут, то там рдели крупные, блестящие от спелости, приторно-душистые ягоды земляники.

В Соснице я сначала пытался устроиться на ночлег у кого-нибудь из местных — несколько раз слезал с велосипеда у беленьких уютных хат за заборами. Но в одной хатке никто на мой зов не откликнулся, к другой не подпустила охрипшая от злости собака, а в третью удалось зайти, но хозяйка, глядя на меня с подозрением, сказала, что у них и так тесно, нельзя. Пришлось ехать дальше, к заасфальтированному центру городка, искать гостиницу, «готель» по-украински.

«Готель» нашелся довольно быстро, хозяйка без лишних разговоров разрешила пристроить велосипед в кладовой. Узнав, где находится здешняя речка, Убедь, я направился купаться.

На узкой и прямой наклонной улице — по наклону чувствовалась близость реки, — среди хаток, на огороженном плетнем участке высился большой, выше хаток, стог сена. Когда я приблизился к стогу, из-за него, как по волшебству, явилась древняя сгорбленная старушка, простоволосая, в сером тряпье. Глядя на меня, она сделала несколько неуверенных шагов навстречу с необыкновенно доброй и какой-то странной улыбкой.