Зажечь свечу

Этот Володя… Чего он хочет, знать бы. Залетел проездом, говорит красивые слова — умно, приятно, смотрит на нее хорошо, завораживает, но дальше-то, дальше-то что? Ей хорошо с ним, никогда бы не уходила из гостиницы, ни с кем не было так приятно говорить. Но ведь он уедет завтра — и что же тогда? Опять скука, серость, мышиные Светкины заботы, мелкие свары ее с Володей, Витя с преданными своими глазами, нудный Олег, мама с неврастенией, нужда. Потом Москва, институт, общежитие, Эдик. Одна зима осталась, а там уж и распределение, а куда? Двадцать четыре года — подумать страшно. А какой же итог? Ничего не добилась в жизни путного, хорошего не сделала ничего, неприкаянная какая-то, неудачница. Ну, будет диплом. А дальше? Пошлют куда-нибудь в Воркуту или Унжу — и что же там? Ау, молодость. Она ж понимает, что с неба звезд не хватает, совсем там задохнется. Найдется какой-нибудь витя-эдик, будет, может быть, даже предан — пока глаза ничего, пока губы пухлые, пока груди в норме. А что же будет лет так через пять, семь, десять? А если дети пойдут? Вон у Тамарки какая фигурка была, чудо. Родила — и в бочку превратилась. Куда что делось? Теперь мымра настоящая, спасибо, муж у нее такой лопушок безответный. Легко им про бессмертие говорить, про то, что запомнится. Переспал и отбыл в неизвестном направлении, пусть даже запомнил, ладно. А как постареешь, как морщины пойдут, как внешность изменится — не очень-то захочется о бессмертии распинаться. Стал бы он ей проповедовать, если бы лет на десять постарше была, если б лицом пострашнее да кожа не гладкая! Вот она, «духовность» их, мужиков.

Она чувствовала, что не права все же, что это слишком, она досадовала на себя за эти приземленные, стыдные мысли, но они лезли и лезли, и было тяжело на душе, и жить не хотелось. Сама не понимала, отчего это.

Доехала на автобусе, вошла домой и тут же встретила нахмуренную, вечно недовольную маму. То говорила, что ей нравится этот режиссер, то Олега опять приглашает — и все время хмурится, неизвестно отчего. Трудно без мужа, еще бы. Почти всю жизнь. И что за глупая верность? Был же Виктор Иваныч, приличный человек. Нет, не захотела! Ну вот и мучайся, ненавидь весь свет.

— Ничего я не опоздала, мамочка. Ну что ты опять кричишь! Ну ты же сама только пришла…

12

Утром он все же позвонил ей, и она сказала, что придет — все-таки придет опять! — и тотчас вспыхнула в нем мелодия, канула в прошлое, горечь, опять свидание с ней казалось самым главным — главнее всего в жизни, только одно нужно было — ее ответ! — и тогда…

Опять понесло его, как в юности, как в те годы, когда он еще не вышел из лабиринта, опять несся на хрупких крылышках, в глубине души сознавая, что понапрасну, и все же счастливый от этого, — привычный и сладкий самообман! Время изменило свой бег.

Как всегда, опаздывала она, и эти долгие мучительные минуты Голосов проводил в холле — сидел, бродил, подходил зачем-то к окошечку администратора. Он как будто бы не думал ни о чем определенном, мысли беспорядочно метались, и все же была одна мысль, которая исподволь подчиняла себе все. Как, как объяснить ей, что сделать, чтобы она п о н я л а? Как расколоть эту ненавистную скорлупу, что сделать, чтобы она была такая, как раньше — как в поезде, как в первый раз в его номере. Чем, чем помочь ей? И себе… Ведь она хочет того же, что он, а иначе ведь не приходила бы, не согласилась бы прийти и теперь, она сама страдает от этих никчемных, ненужных пут. Как, как помочь ей? Как помочь себе?

И то, что м о г л о бы быть между ними, казалось теперь нереально, особенно, головокружительно прекрасным. И опять это было сейчас самым важным на свете, наиважнейшим, потому что с этого и начинается вообще все — жизнь человеческая! — и все остальное теряет смысл, если нет единения, понимания, общности между людьми. Да и рождение жизни самой от того же — от единения двоих.

Опоздав, она вошла возбужденная, раскрасневшаяся — торопилась! — и опять первая встреча их глаз была такой, как раньше. Она была женщина, он был мужчина — два человека, близкие, родственные друг другу, альфа и омега, начало начал… На ней опять было новое платье, но он не мог бы потом вспомнить его — ничто внешнее не имело сейчас значения.

Молча, как заведенные, они поднялись по лестнице, вошли в номер. Она была очень напряжена, опять что-то новое с ней происходило — Голосов успел заметить. Войдя, она тотчас начала закуривать, но как-то нарочито медленно, не спеша, словно бы желая этими замедленными своими действиями — раскрытием сумочки, доставанием сигареты, чирканьем спички — защититься от чего-то, оттянуть момент. И, странно глядя на него, опять задернулась сигаретным дымом. Тот же самый, уже знакомый ему ритуал.

Она села — как и тогда, в первый раз — на диван, бросив рядом сумочку, положив ногу на ногу и откинувшись. И опять что-то отчужденное и настойчивое было во взгляде ее, что-то отсутствующее и холодное. И то прекрасное, о чем думал он всего лишь несколько минут назад, опять странным образом померкло и отдалилось.

Наконец, совсем измученный сомнениями, он сел рядом с ней на диван, отбросив в сторону сумку, закинул руку ей на плечи, неуклюже, словно превозмогая себя, по нелепой обязанности, через силу как будто бы. И неуверенность в себе и в ней, жалость, натуга были в неестественном этом движении.

— Нет, нет, не надо, — мучаясь, страдая, вздрагивая отчего-то, сказала Оля и встала, скинув руку его, и что-то было в ее движении такое, отчего Голосов не удерживал ее и не встал вслед за ней.

— Почему? — тупо спросил он, чувствуя глупость вопроса и презирая себя. Опять, опять ложь. Ложь в обоих! Он чувствовал себя отвратительно. Ничего прежнего не осталось.

— Не надо, Володенька, милый, очень тебя прошу. На самом деле.

Он сидел, справляясь с волнением, досадой, мучаясь нелепостью происходящего..

— Давай лучше поговорим, — сказала она, улыбаясь как-то жалобно и виновато заглядывая ему в глаза.

— Не понимаю, почему ты так… В чем дело, Оленька? Ну, не надо, не надо. Не хочешь — так и не надо. Разве в этом дело? Не надо.

Ему и на самом деле не хотелось уже ничего. Он встал, он даже тряхнул головой, словно отгоняя от себя что-то.

— Да, я на самом деле ничего не понимаю, — сказал он серьезно, подходя к окну, глядя на площадь, на людей, которые двигались, словно тени.

Потом обернулся и увидел глубоко несчастное и виноватое Олино лицо.

— Почему же так, Оля? — сказал еще раз, словно бы по инерции, и подошел к ней.

Она молчала. Она сжалась в кресле, словно испуганный, загнанный зверек, и молчала по-прежнему. И головы не поднимала. Он опять отошел к окну. Грустно было, горько. Вот и разрушилось все окончательно, это ясно. И не женщина, казалось, была теперь в комнате рядом с ним. А просто — несчастный человек. И он, Голосов, был тоже несчастен.

— Почему мы так боимся всего? — начал он серьезно и медленно. — Ведь смерти нет. Не может быть, чтобы она была, смерть, то есть полное исчезновение. Ну неужели же навсегда исчезнет то, что мы думаем, чувствуем, переживаем, — наши мысли и чувства? Не может быть. Бессмыслица! Но если смерть все же есть, если потом — тьма и небытие, то ведь тогда тем более! Тем более жить надо, а не трястись в вечном страхе. Разве не так?

Но Оля молчала. Она тоже не понимала ничего. Она только грустно смотрела перед собой.

Да, не получалось, не получалось ничего у них. И у Голосова вдруг возникло чувство, что ими обоими — как тогда всеми на вечеринке! — играет что-то или кто-то, а они почему-то подчиняются, исполняют почему-то роли, а сами мучаются, но ничего, ничего не могут поделать с собой. И странное равнодушие все больше охватывало его. Как и ее. Он видел. Все разрушилось. Ничего не осталось.

Перед тем как уйти, она опять жаловалась, просила отпустить ее — мама якобы придет с работы в три, а ей, Оле, обязательно к тому времени нужно быть дома, а не то начнется скандал. Не встала и не ушла, а именно жаловалась и просила отпустить, как будто он имел над нею какую-то власть.