Здесь жила Нефертити
Шрифт:
Поднявшись на верхний этаж, я сняла прорезиненный чехол с незаконченной фигуры из глины. Это был самый подходящий момент для оценки своей работы, так как глаз еще не успел привыкнуть к каким-либо структурным неправильностям. Отступив назад, я взглянула на фигуру. Художественное чутье настойчиво подсказывало мне, что даже в таком неотделанном виде в ней уже ощущались эластичность и жизненность, чего так недоставало в моих более ранних работах.
— Хорошее начало, — тихо сказал за моей спиной Альфред Тернер.
Я резко повернулась, чувствуя себя очень несчастной. Теперь я не сомневалась, что делаю глупость, уезжая в Египет. Изложив свои планы Тернеру, я ожидала встретить с его стороны в лучшем случае вежливое безразличие.
— Вы держитесь за жизнь обеими руками, — сказал, он, наконец, — и ваша лепка от этого не пострадает. У вас достаточно знаний, чтобы
Я вернулась к подставке и исступленно работала до половины десятого. Затем натурщица сошла со своего помоста, и сосредоточенное молчание студентов внезапно нарушилось: все принялись смачивать чехлы и натягивать их на свою работу. Тут только я вспомнила, что уже более восьми часов ничего не ела.
Ну и денек. Меня потянуло в мою тихую комнатку. В центре Лондона можно найти уголок, в котором царит такая глубокая ночная тишина, какую вы не найдете во всей стране.
Дворники еще не приступили к уборке, и на тротуарах и в канавах валялись выметенные из уже запертых лавок обрывки газет, капустные листья, луковая шелуха, солома. Я направилась к магазину на углу, который обычно был открыт далеко за полночь. В нем торговали брат и сестра, оба с круглыми белыми лицами и в круглых белых передниках. Магазин сверкал чистотой и распространял приятный аромат — странную смесь запахов сыра, специй, рассолов и опилок. С новыми покупателями хозяева обращались как с приезжими с континента: «Немного р-русского салата для мадам, не так ли?» Однако по мере того как завязывались дружеские отношения, они постепенно переходили на естественный тон; так что в этот вечер я, покупательница с годовым стажем, была встречена веселым приветствием: «Алло, дорогая, что вам?»
Наконец-то я добралась до тускло освещенного верхнего этажа дома в Картрайт Гарденс, где снимала комнату с окнами во двор. Уже было около одиннадцати часов, когда я приступила к своему роскошному, но непрактичному ужину. Мне все еще не верилось: неужели действительно через три недели я покину Лондон?
Спустя три недели, охваченная паническим страхом и в то же время радостно возбужденная, я следила за тем, как южное предместье Лондона, постепенно редея, переходило в Кентские поля. Колеса речного судна великолепно отбивали такт какой-то старой песни из репертуара мюзик-холла. «Зачем я покинул мою каморку, что смотрит на Блюмсберри?» — звучали у меня в ушах ритмические слова.
Глава третья
Судно взметнулось и, тяжело вздохнув, осело, сильно накренившись набок. Этот нелепый спектакль под безоблачным небом продолжался бесконечно. Море было довольно бурным — бушующая темная масса, местами переливаясь белыми пятнами, металась из стороны в сторону.
Надежда на то, что члены нашей экспедиции по пути из Венеции в Александрию смогут ближе познакомиться и поговорить о предстоящей работе, не оправдалась. Трое из них, уединившись в своих каютах, не проявляли ни малейшего интереса ни друг к другу, ни к предстоящей работе.
В Венеции, которую мы покинули два дня назад, я встретилась с двумя архитекторами — членами нашей экспедиции. Сидя в приморской гостинице за тарелками, полными спагетти [7] , мы настороженно разглядывали друг друга.
Оттенок недружелюбия, сквозивший в тоне этих белокурых, голубоглазых молодых людей, удивил меня, так как, насколько мне было известно, они вряд ли встречались до отъезда из Лондона. За бутылкой «Кьянти» выяснилось, что Хилэри [8] было двадцать восемь, хотя он казался моложе, а Ральфу — двадцать три, и после короткой неловкой паузы я любезно ответила на их немой вопрос, сообщив, что мне двадцать семь.
7
Спагетти — тонкие макароны. Итальянское национальное блюдо. (Прим. ред.)
8
X. Ваддингтон — архитектор экспедиции.
— Оказывается, я пока самый старший, — сказал Хилэри. При виде его искренней, ребяческой
радости у меня вдруг появилось ощущение, что мы втроем сидим за маленьким зеленым столиком и собираемся лепить фигурки из пластилина. Ральф усмехнулся, и я поняла, что он испытывает то же.— Ну, а наш руководитель? — спросила я. — Конечно, он…
— Джон [9] , — уточнил Хилэри. — По-моему, ему всего лишь двадцать шесть.
Я была крайне удивлена. Не слишком ли мы молоды, чтобы отвечать за раскопки? Я вспомнила, что мне довелось видеть нашего нового руководителя в Лондоне. Светловолосый, серьезный человек, довольно суровая, но внушающая доверие внешность. Несомненно, он выглядел старше своих лет.
9
Джон Пендльбери — талантливый английский археолог, работавший на острове Крит и в Египте, где он в течение ряда лет руководил раскопками в Тель-эль-Амарне. Застрелен немецким парашютистом при оккупации фашистскими войсками острова Крит. Его труд «Археология Крита» вышел в 1950 г. в русском переводе. (Прим. ред.)
— Мне лично, — продолжал Хилэри, — не очень-то улыбается перспектива подчиняться человеку, который на два года моложе меня.
— Какое это имеет значение? — сердито возразил Ральф. — И разве вы не знаете, что он уже работал куратором в Кноссе [10] . Во всяком случае, ему знакома местность Амарны, чего нельзя сказать о нас, остальных.
Ленч мы заканчивали молча. На низком белом потолке непрерывно дрожали золотистые блики, отражавшиеся от воды через открытое окно, а «Кьянти» нашептывало нам свой веселый рассказ о южном солнце.
10
Кносс — дворец правителей острова Крит, находившийся на северном побережье. (Прим. ред.)
С тех пор прошло два дня, а мы почти не встречались. На второй день я уже успела изрядно устать от своей каюты и попутчиц. Одна из них, молодая монахиня, постоянно запирала дверь, вероятно, выражая этим протест против безнравственности мира. Замок был очень неподатлив, и я приходила в ярость, когда хотела войти, и в отчаяние, когда хотела выйти. Другая — маленькая медсестра, которую после тяжелой болезни послали отдыхать к морю, — при малейшей качке падала на свой чемодан, скользивший по сильно покатой поверхности пола. «Если это путешествие ради удовольствия, — неизменно изрекала она в таких случаях с мрачным видом, — пошли мне лучше, о боже, всемирный потоп и конец света».
Захватив мохнатый коврик и несколько книг, я поднялась на верхнюю палубу. Хотя на такой высоте кружилась голова, радостное возбуждение охватило меня: так чудесно находиться на солнце и ощущать легкое дыхание свежего ветра. Кругом не было ни души. Великолепное нежно-голубое небо и чернильно-темное волнующееся море; лишь за кормой, пенясь по краям, стелилась, отмечая наш путь, широкая изумрудная полоса.
Отыскав шезлонг, я втиснула его между спасательной лодкой и белыми перилами, чтобы по возможности укрыться от ветра. Качка все еще продолжалась, но я начала привыкать к ней. Здесь царило какое-то странное смешение звуков и запахов: непрерывный резкий свист огромных волн, которые ударялись о нос судна и нехотя откатывались назад; треск напрягающихся деревянных частей; сильный запах свежей краски и сухого дерева, разогретых солнцем; аромат соли в искрящемся воздухе; тонкие и визгливые звуки вибрирующих на ветру канатов. Белые перила устремлялись вверх и вновь оседали, далекий горизонт падал и взлетал. Утомление, вызванное путешествием и приготовлениями к нему, рассеялось, подобно клубам темного дыма, уносимым от огромной дымовой трубы, которая вздымалась над моей головой.
Тут я вспомнила о своем решении заняться арабским языком и вытащила из кармана пальто маленькую книжку в зеленой обложке. Разговорник арабского языка. Меня предупредили, что в Тель-эль-Амарне никто, кроме членов экспедиции, не знает ни одного английского слова. Я надеялась изучить арабский язык настолько, чтобы не только местные жители понимали меня, но и я, что гораздо интереснее, могла бы понимать их. Однако, просидев некоторое время над разговорником, я убедилась, что это слишком самонадеянно, и примирилась с мыслью, что мне никогда не удастся овладеть искусством произношения арабских слов.