Здравствуйте, Эмиль Золя!
Шрифт:
На берегу стоял непрерывный гул голосов, все оживленно разговаривали, слышался смех. Гости прибывали, лодочники переправляли их на остров группами на своих больших «плоскодонках». Золя, Золя, Золя… Говорили лишь об авторе «Ругон-Маккаров», о непрекращавшихся в течение двадцати лет скандалах и о необыкновенной удачливости этого смелого человека. Под председательством министра народного образования тридцатитрехлетнего Раймона Пуанкаре чествовался мир вымышленных героев на одном из тех банкетов, которыми болтливый и любивший полакомиться век увлекался до такой степени, что допустил несколько раз падение
— Баррес прав. Он вульгарен.
— Как поживает академия Гонкура?
— Не могли бы вы написать на меню имена известных личностей для «Фигаро»?
— О, уж эти мне журналисты! Ну, хорошо. Арсен Уссей, Катюль Мендес, Локруа-министр, Поль Арен, Жюль Лемэтр, Эдуард Род, Франц Журдэн-архитектор, Жюль Жуй, художник Стевенс, Шарпантье, Роден, Северина, Жорж Куртелин…
— Что вы думаете, мэтр, о внезапном нашествии символистов?
— Мадам, если бы у меня было время, я сделал бы то же самое, что хотят сделать символисты.
— Ваш театр, Золя…
— Сарсей слишком снисходительно относится к нелепостям водевиля. Стоит лишь где-нибудь появиться театру, добивающемуся успеха, театру, достойному похвалы, как он начинает его разносить в пух и прах.
— Ах, не говорите мне о вашем Антуане! Все это так несерьезно.
— Золя на сцене преследовали одни лишь провалы. Вспомните «Рене»!
— У Сары Бернар был хороший нюх.
— Однако его пьесы «Западня» и «Нана» имели огромный успех.
— В этом заслуга не Золя, а Бюзнаха!
— Антуан, вы близки к Золя?
— Я люблю и уважаю Золя. Он мне очень помог. Я увидел его впервые на открытии памятника Дюранти на Пер-Лашез… Он был с Севериной.
— Она все такая же краснолицая?
— Все такая же красивая. Взгляните на нее!
— Мне попался однажды голубой фаянсовый сервиз, изготовленный в Бордо, на котором изображены сцены из «Западни». Порка Виржини, мой дорогой, запечатлена здесь с такой достоверностью…
— Мясо восхитительно нежное!
— Он некрасиво ест. Он плебей.
— Да, дорогая мадам. Доктор Паскаль во многом напоминает меня самого. И мне казалось, что я поступаю достаточно смело, завершая историю этой ужасной семьи рождением последнего ребенка, неведомого ребенка, завтрашнего Мессии…
— Вы произносите такие слова!
— Наконец, разве мать, кормящая грудью своего младенца, не образ вечно развивающегося спасенного мира?
— А я-то считала вас пессимистом!
— Я верю в счастье, мадам.
— Но в таком случае, символизм и вы! В Салоне…
— Поговорим об этом. Перед вашим взором там расцветает вся флора наших старинных витражей, вы видите стройных и хрупких девственниц и одеревенелые, с неуклюжими жестами фигуры примитивов. Я говорил на прошлой неделе Малларме…
— Над чем он работает?
— Над книгой о Бернадетте Лурдском.
— Пуанкаре, вы должны меня понять! Я сказал им, этим молодым людям: есть лишь одна мораль — это работа. Мне многое пришлось вытерпеть в начале моего пути, я познал нищету, испытал глубокое отчаяние. Позднее я жил в непрерывной борьбе. Так вот, у меня была лишь одна вера, одна опора в жизни: работа, регулярная работа, каждодневное задание…
— Вы следили за перепиской Золя, Дюма и Толстого? Дюма возмущается взглядом Золя на работу.
— Какая глупость!
— Толстой отвечал, приводя цитаты из Лао-цзы, учения о дао, и превознося достоинства непротивления злу.
— Эти русские — азиаты.
— Мопассан болен.
— Говорят, он…
— Это уже следствие. Причина — женщины.
— Ваш доктор Паскаль, мэтр, падает в бою, как солдат Науки. Он считает удары своего сердца и находит в себе силы подняться, чтобы описать свою предсмертную агонию. Грандиозно!
— Какая чепуха эта смерть-эксперимент!
— Во всяком случае, ее откопал Золя, эта моабитка с обнаженной грудью!
— У него совсем маленькие свиные глазки.
— Левый глаз.
— У него жила обезьяна в Батиньоле.
— Герцоги с набережной Конти никогда не будут голосовать за этого велосипедиста, занимающегося адюльтером!
— Тираж «Разгрома» достиг ста тысяч.
— Сколько собралось здесь народу!
— С бородой — это Роден. По настоянию Золя Общество литераторов поручило ему создать памятник Бальзаку.
— Воображаю, какой это будет ужас.
— Волосатый — это Кловис Гюг… Послушайте, какие он написал стихи:
Ты сделал так, что городская
Колеблется толпа, не зная,
Что выбрать, скорбь или порок?
Ты — оскорбленных друг старинный?
К тебе идет гроза с повинной,
Сломав цветочный стебелек?
— После того, как я изображу зло, я хочу предложить средства для его искоренения. Это очень просто.
— Вы читали Мориса Метерлинка? Это оставляет довольно мимолетное впечатление.
— Речь Пуанкаре была ни короткая, ни длинная, в самый раз!
— Я заканчиваю работу над музыкальной драмой на сюжет рассказа Золя «Осада мельницы».
— Смотрите-ка, Бюзнах собирается положить на стол свою вставную челюсть.
— «Революционер от литературы станет в один прекрасный день командором ордена Почетного Легиона и непременным секретарем Академии. Дело кончится тем, что он будет писать столь утомительно многословные книги, что их вряд ли смогут раздавать в качестве премии в пансионах для молодых девиц…» Эти слова принадлежат не мне, а Гонкуру!
— Да, действительно, он похудел.
— Это оттого, что он играет на бильярде.
— Жюль Шуи, как вы ответили Сарду, который считает, что Золя недостоин быть избранным в Академию?
Сарду, сбывай свой жалкий лепет, Торгуй смелей! Золя из теплой плоти лепит Живых людей. Он знает: предстоит им длинный Путь сквозь века. Сарду, творит людей из глины Твоя рука.