Здравствуйте, Эмиль Золя!
Шрифт:
Казалось, сама судьба посылала Золя последнее в его жизни испытание.
Золя дарит Александрине свадебное путешествие, которое он должен был подарить Габриэлле. Этих двух мелких буржуа принимают в Квиринале король Умберто и королева Маргарита. Посол Лефевр де Беэн, кузен Гонкура, попросил у Льва XIII аудиенции для Золя. Вполне возможно, что Золя получил бы аудиенцию, несмотря на его роман «Лурд», но этого не произошло, потому что из-за энтузиазма итальянских либералов и франкмасонов, нашедшего свое отражение в пламенной речи председателя Ассоциации итальянской прессы Бонги, эта встреча приобретала бы иной смысл, особенно в связи с внутренней политикой Италии и непримиримой борьбой между Ватиканом и масонскими ложами. При создавшейся обстановке Золя обнаруживает незаурядные дипломатические способности: он вежливо извиняется за свои взгляды и признается, что готов уважать взгляды других. Его ходатайство к папе преисполнено такта: «Поскольку я не
Эта аудиенция так и не состоялась. Но романист встречается с директором Французской академии в Риме монсеньором Дюшеном, с принцессами, министрами, депутатами, профессорами, прелатами. Вскоре образ его героя проясняется. Ликуя, он восклицает: «Мой папа у меня в руках». И это действительно так. Лев XIII появляется в сцене аудиенции, которую он дает аббату Фроману:
«Особенно поражала его шея, тоненькая, как ниточка, похожая на шею старой беленькой птички… Большой выдающийся нос… Огромный рот с бледными губами тонкой линией отделял нижнюю часть лица от верхней… и прекрасные глаза, блестевшие, как черные алмазы».
Однако бывший заведующий рекламным отделом у издателя Ашетта не предусмотрел в своем романе ни пышные шествия, ни цветы, ни ликующее неистовство верующих, ни банкеты. Перед ним возникает гигантский образ отца, отца, которого он лишился в семилетием возрасте и которого заменили ему две женщины, с любовью воспитавшие его, отца, роль которого он должен был взять на себя, а для этого ему необходимо было постоянно напрягать усилия, сжав зубы, идти трудным путем к успеху. Разве не ясно, что преждевременная смерть Франсуа Золя явилась одной из основных причин этой упорной борьбы? Нужно было стать таким же, как отец. Но как этого достичь, если образец для подражания исчез навсегда? Он выбивается из сил, он борется, становится циничным из робости и честолюбивым из слабости. Да, в этих толпах итальянцев он видит выросший до огромных размеров образ своего покойного отца.
С Яникульского холма Золя «смотрит на раскинувшийся у его ног Рим, подобно тому как он смотрел так часто с Монмартра на Париж. Он видит Авентийский холм с его тремя храмами, Палатин с его кипарисами, Капитолий, который он долго не мог отыскать, новые кварталы у подножия Яникульского холма…» Его охватывает восторг в Кампо-Верано, в термах Каракаллы. Он смешивается с толпой. А в сгущающихся сумерках предается мечтам на берегу озера Неми.
В тот день, когда во французском посольстве заходит разговор об аресте капитана Дрейфуса, он не проявляет абсолютно никакого интереса к этому факту и отправляется в собор св. Петра. Его взору предстает не только мертвый город римлян, город богов, с его величием, с его изъянами, с его тайнами, но и вечно живой город: грязные и оборванные дети трущоб, нищие, солдаты, крестьяне, безработные. Он встречает римских собратьев биржевых игроков из парка Монсо. Они интересуют его больше, чем вилла Медичи.
Декабрь. Золя в Венеции. Во время официального приема профессор Кастельново заявляет:
— Позвольте сказать вам: мне часто кажется, что вы родились у нас, в Италии; что вы тесно связаны с нашим патриотическим движением, что вы страстный поклонник нашего искусства, нашей истории, — если бы это было так, кем бы вы стали тогда, дорогой мэтр? Стали бы вы достойным преемником нашего бессмертного Мандзони?..
Взволнованный Золя отвечает глуховатым голосом:
— Сейчас я приехал к вам как путешественник. Когда мой отец умер, мне было семь лет, тогда прервалась наша связь с Италией. Однако в нашей семье никогда не забывали о Венеции. Сколько раз отец говорил моей матери: «Я повезу тебя туда с сыном!» И вот я среди вас… Я чувствую себя почти как в родной семье… Я пью за этот чарующий город, в котором родился мой отец, пью за город, сыном которого я мог бы быть.
Золя в Италии — это человек, обнаруживший свою тень.
Роман «Рим», внушавший ему тайные опасения, что он окажется слабее «Лурда», — хорошая книга, хотя написана она с присущей Золя торопливостью и в ней есть целые куши, заимствованные из путеводителя Бедекера и где романист немного путает названия церквей и соборов. Неровному стилю этого произведения присуща порой поразительная красота: «это город резкого света и черной растительности». Разве это не достоверная деталь? Все проходит перед нами в этом городе: преходящее и вечное, история и человеческие судьбы. Сцена на Транстевере могла бы быть сегодня с успехом поставлена Росселини. Здесь воплощается все тот же самый идеал, который выражает аббат Пьер Фроман, герой «Лурда», этот духовный наследник Ламенне [147] , которого неотступно преследует призрак нищеты. Этот призрак преследует и Золя
и самое христианство, находящееся еще под глубоким впечатлением энциклики «Rerum novarum» 1891 года, где были осуждены пороки капитализма, той энциклики, которая и по сей день сохраняет свое значение и которую, как и прежде, высмеивают католики.147
Ф. Ламенне (1772–1854) — проповедник христианского социализма. Его философия была феодально-дворянской реакцией на французскую буржуазную революцию и французский материализм XVIII века. — Прим. ред.
После создания «Разгрома» Золя еще не удавалось с такой поразительной быстротой постичь и отобразить столь обширный мир, а также охватить столь продолжительный отрезок времени (у него, как известно, отсутствовало чувство истории). И никогда еще Золя не был так проницателен.
Обратившийся в новую веру Гюисманс поздравляет его с этой книгой, хотя и высказывает некоторые критические замечания. Анатоль Франс пишет Золя:
я прочитал прекрасную книгу, которую вы мне любезно прислали. Это живая энциклопедия Рима. В этой книге ясный и мощный ум вызывает к жизни и управляет той огромной массой вещей и фактов, о которых говорит Виргилий. Вы хотите понять, и вы понимаете. Если обратиться к деталям, которые произвели на меня глубокое впечатление, то я должен сказать, что описание собора св. Петра превосходно как по вкусу, так и по уму»
Но он добавляет с лукавой улыбкой: «Между нами говоря, у Конгрегации было основание осудить новый Рим аббата Пьера!» Анатоль Франс, судьба которого в дальнейшем будет родственна судьбе Золя, подмигнул своему товарищу, но понял ли тот, что означало это подмигивание? Вряд ли. Золя верил в своего аббата Пьера, в свою новую религию, которую надо было создать, и в будущий синтез науки и веры.
Нет, Рим не мог не осудить «Рим».
У аббата Пьера Фромана ясный ум, когда речь идет не о вере. Недавно он принес истину в жертву вере (сам Золя поступил как раз наоборот). Пьера охватило сомнение. Его поездка в Лурд пробудила в его душе бунт. Нужно прогнать торгашей из храма. Это покушение постоянно таит опасность для церкви: оно породило Реформацию. Фроман (и на сей раз автор сознательно дал своему герою символическое имя) устремляется навстречу христианскому социализму: пишет книгу «Новый Рим». На его книгу наложен запрет. Чтобы защитить ее, он направляется в Вечный город. Этот чистосердечный человек пытается доказать свою правоту, но проигрывает дело. Разве могла церковь простить романисту это глубочайшее разочарование героя:
«Пьер задыхался. Он встал со стула, подошел к окну, выходившему на Тибр, и, открыв его настежь, облокотился на подоконник… Какой это был умирающий Рим, наполовину поглощенный сумерками, резко отличавшийся от молодого фантастического Рима, который он создал в своем воображении и страстно полюбил в первый же день!»
Открыть окно. Как это сделал Золя. Естественно, последовал скандал, стали негодовать ограниченные люди и возмущаться ханжи, в центре внимания оказалось добропорядочное общество, которое высекли и которое было довольно тем, что его высекли. Один критик из «Тан» в довершение всего обвинял Золя в плагиате. В связи с этим журналист получил следующее красноречивое письмо:
«Я воспользовался своим неотъемлемым правом. Мне остается повторить: я не ученый, не историк, я романист. Моя обязанность — изображать жизнь с помощью всех деталей, которые я беру там, где они лежат…»
К сожалению, тотчас же вновь виден человек, склонный к гигантомании: «У крупного производителя, творца, одна лишь обязанность: поглотить свой век, чтобы вновь создать его и вдохнуть в него жизнь». Да, но тем не менее как прекрасно это сказано — поглотить свой век!
Оценивая «Рим», обратимся еще раз к суждению Малларме:
«Вы наложили на этот город свой отпечаток, который сохранится навсегда, и слово „Рим“ отныне не может не вызвать в памяти имени Золя».
Гости тесно окружили хозяйку дома. Возле нее женщина с тонкой талией, в длинных черных перчатках, слушала, что ей говорила Жоржетта, дочь г-жи Шарпантье; здесь же можно было увидеть Юлию Доде, Александрину, Альфонса Доде, Мирбо, Лоти, Марселя Прево и Золя. Затем Иветта стала петь. Вначале она исполнила песенку Жюля Жуй «Пьяная женщина». Ее голос, слегка глуховатый, с безупречно четкой дикцией, брал за душу, как голос Терезы, исполнительницы песенки «Нет ничего святого для сапера». Золя сидел в кресле рядом с Доде и, не переставая, играл своим пенсне. Потом Иветта спела «Цветок у дороги» — этот забытый шедевр Жана Лоррена, музыку к которому она написала сама. У Золя приподнялись брови: его сразу очаровала Иветта Жильбер, с гибкой талией, поражавшая своей вызывающей худобой: