Здравствуйте, Эмиль Золя!
Шрифт:
И вот в зале суда снова появляется Эстергази — «шишковатая голова, ушедшая в плечи; желтое, усталое лицо; сморщенная, как у жабы, кожа; живые и утомленные глаза, запавшие в глубоких, точно ямы, орбитах, затененные густыми бровями. Он похож на большую хищную птицу, кровожадную и мрачную» [168] .
Перед началом заседания генерал Пелье предупреждает Эстергази, что он не должен отвечать на вопросы.
— Господин генерал, но если эти скоты оскорбят меня, я не стерплю!
168
Рейнах.
— Вы
И тут начинается самая захватывающая сцена всего процесса.
Госпожа де Буланси находится во Дворце правосудия. Великолепный случай покончить с вопросом о диких письмах Эстергази. Но она отказывается предстать перед судом, потому что ей угрожали смертью. Какое это имеет значение! Адвокат напоминает суду ее показания, в которых она утверждает, что письма Эстергази — подлинные. И он читает длинные выдержки из них. Генералы оцепенели, а Эстергази сидит безмолвно и неподвижно, скрестив руки на груди, и только судорожно царапает галуны мундира.
— Господин майор Эстергази, кавалер Почетного легиона, признаете ли вы эти письма?
Эстергази молчит.
— Признается ли свидетель в том, что написал г-же де Буланси: «Вот тебе и прекрасная французская армия! Просто позор! Я написал в Константинополь, и если мне предложат чин, который меня устраивает, уеду туда. Но перед отъездом я еще сыграю с этими канальями хорошенькую шутку в моем вкусе!»?
Эстергази молчит.
— Продолжайте, — говорит председатель адвокату Клемансо.
— Еще вопрос: признается ли свидетель, что писал госпоже де Буланси: «Наши великие военачальники, трусы и невежды, еще насидятся в германских тюрьмах»?
Эстергази молчит.
— Продолжайте, — говорит председатель.
Золя бледнеет от гнева, наблюдая за этой сценой, которой судебная казуистика придает зловещий характер. Гастон Мери, репортер из «Либр пароль», пишет об Альбере Клемансо: «Подлец, что он делает!»
— Давай дальше! — повторяет Жорж Клемансо [169] Альберу.
169
Жорж Клемансо, не будучи адвокатом, получил разрешение самому защищать свою газету.
Шестьдесят вопросов, один за другим, сыплются на безмолвный восковой манекен. И так продолжается целый час.
— Признается ли свидетель в том, что он писал: «Я обещаю угостить этих каналий древками пик прусских уланов». Писал ли он: «Генерал Сосье — паяц, которого немцы не взяли бы даже в ярмарочный балаган»? Написал ли он…
— Продолжайте!
— Довольно! Хватит! — кричат в публике.
— Давай дальше, Альбер! — говорит Жорж Клемансо.
— Будьте добры, господин председатель, задать свидетелю следующий вопрос: действительно ли, как заявила «Патри», майор Эстергази признался в том, что изредка и причем в открытую встречается с полковником Шварцкоппеном…
— О, не станем касаться этого!
— …с полковником Шварцкоппеном, с которым, по словам свидетеля, он познакомился в Карлсбаде?
Гастон Мери записывает: «Если б майор выхватил из кармана револьвер и выстрелил бы в адвоката, который так подло опозорил свою мантию,
весь зал закричал бы: „Браво!“». Один из читателей Гастона Мери сделает это позднее.— Нет, снимаю вопрос.
— Почему же на судебном заседании нельзя говорить о поступке французского офицера?
— Потому что есть вещи более возвышенные, чем суд, — честь и безопасность государства!
Во время этой потрясающей сцены обстановка так накалилась и была так тяжела для антидрейфусаров, что они приветствуют радостными возгласами эту логическую ошибку — еще одно из бесчисленных признаний нарушения правосудия.
Жорж Клемансо усмехается.
Ван Кассель лихорадочно делает какие-то невразумительные пометки.
Руки Золя — в непрерывном движении.
— Господин председатель, — говорит Альбер Клемансо. — Я запомню, что честь страны позволяет офицеру совершать подобные поступки, но не разрешает обсуждать их!
И тогда происходит нечто совершенно немыслимое. Опрос окончен, адвокат Эстергази горячо обнимает шпиона. Офицеры заполняют зал суда. Они устраивают овацию тому, кто, как они убедились, имел связь с Шварцкоппеном. В лучшем случае это шпион-двойник! Они бурно приветствуют любовника потаскушки Пэи, этого сорвиголову, который ненавидит и презирает их всех. Сам генерал Пелье сопровождает каналью!
И в довершение всего некий простак у всех на глазах пожимает руку прохвосту — это принц Анри Орлеанский.
— Сцена, достойная Гомера! — восторгается Гастон Мери.
Нет. Шекспира.
Из этого необычайного эпизода, который, как волшебный фонарь, осветил годы молодости III Республики, следует выделить особую сцену — объятье принца и шпиона.
Но ее необходимо дополнить.
Именно в этот момент проститутка Пэи произнесет одну из самых замечательных фраз, когда-либо сказанных историческими проститутками:
— Ах, миленький! — восклицает она, бросаясь Эстергази на шею. — Я просто сгораю!
Тем, кто не знает точного смысла этого жаргонного словечка, нетрудно догадаться, что оно означает.
Золя только что вышел от Жанны, которая теперь живет на Гаврской улице, в доме З. Жанна стоит у окна. Ей кажется, что гудки поездов на вокзале Сен-Лазар похожи на предсмертные стоны. Небо затянуто серыми туманами. Страх сжимает ей горло. Золя получает столько писем с оскорблениями и угрозами! Она зовет Денизу и Жака, торопливо натягивает на них пальто.
— Вот твоя шляпка, Дениза! Скорее!
— Куда мы идем, мамочка? Куда? — твердит маленький Жак.
Жанна, высокая и стройная, спускается с лестницы, проходит мимо швейцарской. На улице она почти бежит. Дети в недоумении бегут следом. Дениза тащит малыша за руку. Вдруг сердце Жанны забилось еще сильнее: вот он! Он идет впереди. Какое безумие выходить одному!
Открыв зонтик, Золя безмятежно шагает под мелким, частым дождем. Хоть бы взял извозчика! Жак хочет окликнуть отца, но Жанна зажимает мальчику рот.
Прохожие узнают писателя. Еще бы! Ведь повсюду его портреты. Какой-то рабочий чуть не сбил Жанну с ног, заглядевшись на Золя. Держа детей за руки, женщина, сошедшая с картин Греза, затерявшаяся в зловещем Париже 1898 года, бредет за Эмилем Золя по Гаврской площади, по Амстердамской улице, по улице Клиши. Наконец он доходит до Брюссельской улицы и исчезает в воротах своего дома, ничуть не подозревая, что за ним следили.