Зеленоглазое чудовище. Венок для Риверы

Эндрю решил не перебивать. Лучше всего было выслушать Лема до конца. До сих пор все сходилось. Лем всячески избегал упоминания о своих собственных попытках шантажировать Маурин. Он выставлял себя в роли жертвы немотивированной агрессии. Однако это было довольно разумно. Если бы Эндрю находился на месте Лема, наверняка он воспользовался бы такой же версией.

Лем, казалось, погрузился в размышления. Наконец он тряхнул головой.

— Бедная Руви, нельзя осуждать ее за отсутствие мозгов. Она не умеет лгать. Никогда не умела. Ты мог видеть это сегодня. Вся та ерунда, которую она придумала для тебя о Маурин — ее подруге, приходившей навестить ее, приносившей подарки… десятилетний ребенок сразу бы раскусил, что к чему. Она видела Маурин только единственный раз и возненавидела ее. Из-за меня, разумеется. Я не представлял себе, что Руви могла бы возненавидеть кого бы то ни было, пока как-то, через пару дней после посещения Маурин, я не заглянул к Руви и не увидел, что она делала: она вырезала заглавные буквы из газет и приклеивала их на листок бумаги. Анонимное письмо, ты знаешь. Она призналась, что уже послала тебе одно, до того она была обеспокоена из-за Маурин. Разумеется, я тут же прекратил все это дело. Анонимные письма — я не шучу! Есть такие вещи в жизни, до которых не следует унижаться. Бедная Руви, она была совершенно пристыжена, когда я объяснил ей это, но она только пробовала осадить Маурин единственно ради меня.

Что ж, вот и объяснение письму. Даже если все остальное было обманом, Эндрю мог поверить в это. Он представил, как Ровена Ла Марш расхаживает с ножницами и клеем, а три чихуахуа тявкают и кусают ее за юбку.

ВЫ ЕДИНСТВЕННЫЙ ЧЕЛОВЕК В НЬЮ-ЙОРКЕ, КТО НИЧЕГО НЕ ЗНАЕТ О ВАШЕЙ ЖЕНЕ.

— Сам понимаешь, дружище, куда мне было деваться? — Лем наклонился чуточку ближе к Эндрю, как бы подчеркивая тем самым их взаимопонимание и доверительность. — Да, тот четверг. Маурин вошла в квартиру, прелестная, благоухающая, такая же, как всегда. Тебе стоило бы посмотреть на нее. Тебе бы следовало послушать, как она все гладко излагала. «Взгляни-ка, что я нашла», — сказала она, помахивая той копией брачного договора. Кто бы не растерялся? Она, конечно, не сомневалась, что у меня были вполне веские причины для совершения повторного брака, но, подумай только, как ужасно для бедного мистера Прайда, если это когда-нибудь выйдет наружу, тем более что моя другая жена является столь примечательной персоной. И — можешь ты поверить? — она достала какую-то бульварную газетенку с фотографией пьяного происшествия на улице с бедняжкой Руви. Должно быть, она ходила в библиотеку или еще куда-то и откопала это.

Лем помотал головой, чтобы показать свое изумление от людской порочности.

— Да, она говорила, это счастье, что человеком, узнавшим обо всем, что произошло, была она, поскольку она, естественно, мой друг, просто потому, что я ее друг. И раз она уверена, что я ее друг, она не сомневается, что я хотел бы помочь ей исправить вопиющее нарушение справедливости. Я должен согласиться, понятное дело, что со стороны миссис Прайд преступление оставлять все деньги этому нехорошему Неду, тогда как Эндрю — старший сын, и, разумеется, он должен получить их. Именно тогда она помахала брачным договором еще раз и, по-прежнему хитро улыбаясь, с милым видом восходящей кинозвезды сказала: «Я ясно выражаюсь? Ты проследишь, чтобы старушка поменяла свое завещание, и быстро? А если нет… Какое наказание за двоеженство в штате Нью-Йорк? Три или четыре года, не так ли? Как бы то ни было, ты можешь понять мое положение, — говорила она. — Ты же не думаешь, что я вышла замуж за Эндрю из-за его ума или красоты? Я вышла за него, потому что предполагала, что однажды он станет богатым, именно так и должно случиться».

Ты же не думаешь, что я вышла замуж за Эндрю из-за его ума или красоты? Почти идентично словам письма к Розмари. Эндрю ощутил паническую дрожь. Боже мой, разве такое возможно, после всего того, что… что…?

— Только представь себе, — сердечно улыбался Лем, — что когда она все это выстроила в одну линию, то на мгновение я почувствовал что-то, как бы это сказать, вроде приступа смеха. Да, правда. Я подумал, что все это шутка, ерунда. Ведь ты же знаешь свою мать, дружище. Можешь себе представить, чтобы кто-то попытался воздействовать на нее относительно того, как ей следует поступить с деньгами? Чтобы я пошел и сказал: «Видишь ли, цыпленочек, ты помрешь скоро. Почему бы тебе не написать новое завещание и не оставить все такому замечательному Эндрю?» Но я не засмеялся. О нет, надо быть дураком. Я видел противника и принял ее игру. «Годится, — сказал я. — Сделаю все, что в моих силах, но потребуется время, разумеется». Это ее, по-видимому, удовлетворило. Она ушла, и оттого, что это все выглядело полным безумием, я решил, что, вероятно, так все и закончится. Но не тут-то было.

Эндрю вцепился в подлокотники кресла. Лем дотянулся до коробки с сигаретами и взял одну. Он не имел привычки к курению и, подобно всем некурящим, превращал это занятие в некий процесс: сильными движениями, размахивая, ударял спичкой по коробку, засасывая чуть ли не всю сигарету, выпускал изо рта огромные клубы дыма.

— Каждый четверг с этого дня, всякий раз, когда твоя мать уходила принимать свои процедуры, появлялась Маурин. Каждую неделю я ждал ее, каждую неделю она угрожала. Нет нужды объяснять, что в конце концов она поняла, что все превратилось в фарс. Она тогда же признала это и сказала: «Я, должно быть, была не в себе, когда подумала, что у тебя есть какое-то влияние на старушку. Я, должно быть, была также не в себе, теряя столько времени, пытаясь получить деньги для Эндрю, когда гораздо лучше получить деньги самой».

Лем помахал сигаретой в воздухе.

— Тогда она принялась за драгоценности.

— Драгоценности?

— Конечно, — сказал Лем. — Пойми, я все это тебе рассказываю потому, что доверяю тебе, Эндрю. Ты не должен думать, что я когда-либо подозревал, что ты с ней заодно. Такое мне никогда не приходило в голову, даже если бы она это не объяснила совершенно четко, она явно действовала сама по себе. Но когда она обрисовала свой план с драгоценностями, я понял, что — финиш. Понимаешь, я уже узнал ее к тому времени. Я знал, что она столь же несговорчива и столь же опасна, как Аль Капоне, и эта мысль была такой простой, такой очевидной… ну, старина, воздадим должное дьяволу, я называю это гениальной чертой.

Его пухлая рука вытянулась вперед и тут же легла Эндрю на колено.

— Ты знаешь, твоей матери всегда нравилось, когда я выбирал драгоценности, которые ей надеть. Итак, на этом и основывался план Маурин. Мне полагалось убедить твою мать, что слишком опасно держать драгоценности в номере. Мне надо было уговорить ее положить их в сейф отеля, где они будут надежно защищены. И затем каждый день я решал бы, какие драгоценности ей надеть на этот раз, шел вниз к сейфу и приносил бы ей. Уловил? Тем самым я приобретал полный контроль над драгоценностями, и когда я все так и устроил, я должен был каждую неделю забирать одну из самых ценных вещей и отдавать Маурин. У нее был какой-то знакомый ловкий ювелир, я не знаю, кто это, но кто-то был. Каждую неделю она относила кольцо или серьгу этому человеку, который вынимал самые большие камни и заменял их на копии. Каждый раз, когда она приходила за новой вещью, она приносила мне прежнюю, но уже с фальшивыми камнями. И, Эндрю, знаешь? Ко времени, когда ее прикончили, твоя очаровательная женушка прикарманила все самые большие камни твоей матери: рубины из серег, тот большой изумруд из кольца, которое она всегда носит, алмазы из броши, что Малхауз подарил ей. Бедная старушка даже не знает этого, разумеется, но в этом она — великая миссис Прайд, разгуливающая повсюду, как павлин, сверкая своими кольцами и браслетами, сверкая разноцветными побрякушками, бесценным битым стеклом…

Майорская улыбка Лема превратилась в унылую ухмылку восхищения.

— Да, пришлось отдать все это твоей женушке. Надо было бы свернуть ей шею, конечно, но… что я мог? Абсолютно ничего. Она могла делать со мной все, что только хотела, и знала это.

Лем помолчал.

— Так-то, старина, ты хотел правду? Вот правда. Вот сага о бедном старом Леме Прайде и его невестке.

Пока Лем рассказывал, Эндрю чувствовал, что паника вздымается в нем, угрожая раз и навсегда лишить его рассудка. А разве Лем не мог выдумать подобную историю? Но посмел бы он врать о подменных драгоценных камнях, когда наверняка сознавал, что единственное, что Эндрю потребуется, чтобы проверить его, — это взять один из этих так называемых «дубликатов» и отнести к эксперту на оценку? Нет, драгоценности наверняка подделаны. Значит… значит, Лем говорит правду? Маурин была тем, чем он ее назвал? И все, за что Эндрю боролся, чтобы поверить жене, все это оказалось не что иное, как самообман?

Был долгий мучительный момент, прежде чем он осознал, что, даже если драгоценности были подделаны, совсем не обязательно думать, что здесь замешана Маурин. После смерти миссис Прайд, все, за исключением «какой-то малости для Лема», перейдет к Неду. Почему Лем не мог решиться на то, чтобы устроить свое собственное гнездышко, пока еще не поздно? И, пожалуй, было бы более естественно предположить, что он сам забрал драгоценности, нежели поверить в придуманную историю, сваливающую всю вину на Маурин.

Эндрю поднялся с кресла. Его облегчение от того, что ему и на этот раз удалось уйти от отчаяния, было гораздо сильнее, чем гнев на Лема. Он стоял, глядя сверху вниз на «отчима».

— Это все?

— Да, дружище, все.

— Я не верю в это.

Глаза Лема, с белками в красных прожилках, выпучились от изумления.

— Ты не веришь… чему?

— Что Маурин брала эти драгоценности у тебя.

— Но… но… В каком смысле?.. Что значит — ты не веришь этому? Разве не видно, как все этим объясняется? Это были не какие-то мелкие случайные грабители, которые вломились к вам в квартиру, воспользовавшись тем, что никого нет, и в надежде раздобыть какую-нибудь ерунду. Разве не понятно, что произошло? Тот ее ловкий ювелир проболтался каким-то молодцам, что она хранит драгоценности примерно на восемьдесят тысяч долларов. Именно поэтому они и пришли, вот почему, когда она стала сопротивляться, пристрелили ее. Боже мой, игра стоила свеч. Драгоценности почти на восемьдесят тысяч долларов в ее шкатулке.

— Шкатулке? — сдавленным голосом проговорил Эндрю.

— Да, там, дружище. Именно там она держала их. Все время рассказывала мне о шкатулке. Наверное, ей это не давало покоя, будто зуд какой-то. Часто она говорила: «Если ты так плохо себя чувствуешь из-за этого, почему бы тебе как-нибудь не ограбить мою квартиру и не забрать драгоценности обратно? Ты найдешь их прямо там, в красной кожаной шкатулке в верхнем правом ящике комода в спальне». Когда она сказала это, то засмеялась, потому что знала, что я представлял для нее такую же угрозу, как мышь, если у той выдернуть зубы.