Земля бедованная (сборник)

– Она к вам, кажется, не вполне равнодушна, – вставил Аскольд, Гриша покраснел еще больше, а Костылев с тоской подумал, что только этого ему сейчас больше всего и не хватало! Особенно, если вспомнить вчерашний вечер.

– Учтите, – Гриша все хмурился, – мы этой ее акции не одобряем, это порочный метод.

– Метод – чего? – Костылеву вдруг показалось, что его разыгрывают, – уж не борьбы ли? И если не одобряете, почему не пойдете и не отвяжете? Она же весь день там сидит, ни минуты не работала, а это, имейте в виду, нарушение, и злостное, ее могут уволить.

– Это как раз, может, и не плохо… – задумчиво молвил Аскольд. – Пример самоотречения. Жертва.

– Какая жертва? Во имя чего? – обозлился Костылев.

– «Нам не дано предугадать»…

– И нравственный императив… – влез Гриша.

– Погоди, – отмахнулся от него Аскольд, внимательно глядя на Костылева. – Тут нужно взять во внимание священное право выбора. Вот вы, к примеру. Вы выбрали облик Чёрта и имеете полное право на этом настаивать.

– Сохраняя в неприкосновенности нравственную позицию, – не унимался Гриша.

У Костылева застучало в висках.

– Послушайте, – сказал он, – и постарайтесь понять: я ни-че-го не выбирал. Если бы выбирал, предпочел бы… Марчелло Мастрояни, что ли, или вот хотя бы артиста Любшина. А ходить с рогами – удовольствие очень небольшое, уж можете мне поверить.

– Не выбирали, стало быть, – с некоторым разочарованием произнес Аскольд. – Что ж… я и это допускал. Что я тебе говорил, Григорий?

– Не верю! Он мистифицирует! Вы – сами, конечно же, сами! Вызов конформистам! Индивидуальный бунт личности! – начал заводиться Гриша.

– Увы, – личность развела руками. – Ничем таким порадовать не могу. Боюсь, что сам я – завзятый конформист. Бросать вызов никому не желаю, хочу только одного – быть, как все. И покоя… И вот что: где ваш Коля? Пусть несет кофе.

– Дело ваше, – холодно отозвался Гриша. – Quique suum {139} .

Но это не устраивало Аскольда:

– Нет уж, позвольте, любезнейший Алексей Петрович. Так нельзя. Надо же договорить, расставить все по местам. Конформист вы или нет, в конце концов, дело десятое. Для меня! – прибавил он, увидев ярость на лице Гриши. – Гриша – особь статья. Кроме того, допускаю, что вы не находите возможным говорить с нами искренне. Поелику у вас могут быть свои резоны не объяснять движущих пружин…

139

Quique suum. – «Каждому – свое». Это латинское изречение, переведенное на немецкий язык („Jedem das Seine”), было написано на воротах концлагеря Бухенвальд.

– Да нечего мне объяснять! Нечего! – закричал Костылев, окончательно потерявший терпение. – Я уж и начальству записки писал – мол, без ведома и согласия, теперь вам еще доказывай! У меня несчастье, а вы себе игры устроили. Ну представьте себе: лег человек спать, проснулся утром, а у него горб. А теперь ответьте: что вы в этом случае станете делать? Как бороться? Приделаете и себе такие же горбы? Или напишете плакат: «Руки прочь от горба»? А горбатого начнете убеждать, что носить на спине эту… дрянь – большая доблесть? Что он сам, конечно же, сам этого хотел и добивался? Из пр-ринципа! Как суверенная личность? Нет, врешь! Если быть людьми, то только так – постараться этого горба вовсе не замечать, человека не травмировать, тогда он и сам забудет…

– Трусость! – фальцетом закричал Гриша и ударил по тарелке. – Слабодушие, а значит, безнравственность.

– Все. Приехали. – Костылев резко поднялся. – Пойду-ка поищу официанта, куда он там провалился?

Но уйти ему не дал Аскольд. Мягко взял за плечи и усадил, налил в его рюмку остаток водки.

– Не обращайте на Григория внимания, Алексей Петрович, – сказал он задушевно, – отрок сей горяч, но боевит. И вас любит! Да, да, успел полюбить, я уж вижу. Не то не дергался бы, как паяц.

Гриша, нахохлившись, глядел в сторону и был похож на ворону, у которой голуби украли кусок булки.

– Он, – продолжал Аскольд еще ласковее, – вот беда-то: и вас полюбил, и Елену любит, а она, как было сказано…

– Иди ты к чертям собачьим, болтун собачий! – выкрикнул Гриша, вскочив (получилось: «Йдиткчер! Тямосочим! Блунсч!») – и выбежал вон.

– Пусть остынет, – отечески сказал Аскольд. – А мы зато побеседуем спокойно. Меня ведь, помимо всего, дражайший Алексей Петрович, тут интересует гносеологический аспект…

Костылеву сделалось очень скучно. Он подумал, что сидит здесь, как форменный идиот, слушает бредни молокососов, а надо было давно ехать к жене объясняться. От этих мыслей он совсем разозлился, но Аскольд все болтал и болтал.

– Ну-с, никакой мистики в вашем превращении я лично не вижу, поскольку мне совершенно ясно: вы не чёрт и не дьявол, а натуральный человек из плоти и крови, почему-то принявший облик чёрта. Почему? Вольно или невольно – этого не касаюсь. Меня сейчас больше занимает значение сего факта для науки. Я допускаю, что это – результат мгновенной мутации, которая – кто знает? – возможно, происходит со всем человечеством, но растянута во времени. Вы же – мутант, проделавший этот путь за одну ночь. Допускаю также, что вы – гениальный изобретатель и нашли способ сразу прийти к тому, к чему люди придут через тысячелетия. Но возможно и обратное: вы сделали скачок не в будущее, а, наоборот, в прошлое…

– Вы, значит, полагаете, что человек произошел от нечистой силы? – спросил Костылев, вставая и делая рукой знак Коле, появившемуся в конце зала. – Что ж, это воодушевляет. Равно, как и перспектива, что через миллион лет землю наследуют бесы.

Официант приблизился к столу и подал Аскольду сложенную корабликом записку. Пока тот читал, Костылев расплатился и сердечно пожал руку Коле, получив приглашение заходить в любое время. Когда, отказавшись от чаевых, Коля ушел, Аскольд молча протянул записку Костылеву. «ДОНЕСЕНИЕ», – было написано там кривыми печатными буквами. И ниже: «ДЯДЬКА ДАЛ КОЛБАСЫ. ЛЕНКА СПИТ. ПРЕХОДИЛИ КАКИЕ-ТО МУЖЕКИ ОНА ИМ ПЛЮНУЛА. ГАВРИЛА».

– Надо, пожалуй, пойти, как бы они ее там в участок не определили, – озабоченно сказал Аскольд, – жаль, поговорили мало. Последний к вам вопрос, Алексей Петрович: вы в самом деле отказываетесь от нашей помощи?

– Категорически! – с жаром вскричал Костылев.

– Что же, вас устраивает ваше положение? От рогов до кончика хвоста вкупе с кретинской работой, ничтожным Гуреевым и всем остальным, о чем нам рассказывала Елена? Вы, стало быть, такое положение уже для себя овнутрили?

– Овнутрил, овнутрил, – Костылев шагал к выходу, думая о том, ехать ли ему к жене без звонка или все-таки предупредить. – Об одном прошу, всех вас прошу, и Леночке передайте: сделайте милость, займитесь чем-нибудь другим! Договорились?

Они уже стояли на улице.

– Н-не знаю, право… – покачал тот головой. – Это надо обмозговать. С одной стороны… Но с другой – имеем ли мы нравственное право стоять в стороне…

Костылев застонал, повернулся и пошел прочь.

Глава третья

Наступил июль и вместе с ним – уверенность, что слепящее небо, зной, мягкий асфальт, редкие, но бурные грозы – все это всерьез, без дураков, будет и завтра, и послезавтра, и, похоже, всегда. Вопреки пессимистам, зачем-то покупающим меховые шапки и грузные демисезонные пальто.