Земля бедованная (сборник)

Псы за воротами все лаяли и выли.

«Живодерня, – подумал Костылев. – Хорошенькое место». Однако все-таки пошел дальше. Вблизи живодерня выглядела вполне безобидно, даже респектабельно – гипсовые лошадиные головы украшали фасад по двум сторонам от входа, над которым молочно светился большой матовый шар с надписью: «ВЕТЕРИНАРНАЯ КЛИНИКА». К двери был прикреплен кусок картона: «Оказание помощи животным с 9.00 до 20.00». Сейчас три часа ночи, стало быть, тем, из фургона, рассчитывать на помощь не приходится. Вот вам и Сосновая, двенадцать. Но позвольте, как же – двенадцать? Это – дом десять, вон и табличка. Видно, напутал Погребняков… Хотя он не раз повторил «двенадцать». А двенадцатый дом должен быть следующий, старинный особнячок, явно пустой, похоже, его собираются реставрировать, – у подъезда груда кирпичей, какие-то доски…

Все же Костылев решил взглянуть на особняк – торопиться некуда, дождь перестал. Стараясь не слышать собак, он направился к зданию. Это было действительно старинное здание – с пилястрами, окнами в частых переплетах, с круглым окошком посреди фронтона, с барельефами в виде ангелов, дующих в трубы. Но кисть руки одного ангела отбита, у другого не хватает крыла, стекла в окнах наполовину отсутствуют. Над входной дверью по осыпающейся штукатурке черной краской небрежно выведено: «д. 14. Капремонт».

Так. Четырнадцать. А двенадцатого, значит, и вовсе нету? Вот уж, в самом деле, чертовщина…

Собаки не замолкали.

Костылев медленно побрел назад. Довольно валять дурака! И так уж забрался чёрт-те куда, до утра теперь домой не попадешь! В нынешней ситуации в самый раз – заниматься краеведением. Люби и знай свой край! Действительно край: с работы выгнали, семья развалилась, завтра жрать будет нечего, а он совершает познавательный вояж по городу с целью изучения старинной архитектуры и поиска исчезнувших домов.

Особняк и ветлечебница стояли друг к другу неплотно. Между ними имелся зазор, проход шириной метра в полтора. Он слабо освещался единственным окошком на боковой стене лечебницы. Стекло было густо закрашено белым, света пропускало немного, но все же рядом с окном можно было разглядеть длинную кривоватую стрелу, нацеленную вглубь прохода, в темноту. Под стрелой черной краской лаконично сообщалось: «к д. 12».

Костылев взглянул на стрелу и, не задумываясь, шагнул в проход.

Невесть откуда вылезла большая рыжая луна. Она грузно сидела на облаке – низколобая, брудастая и хмурая, и помещалась точно над крышей того здания, к которому сейчас приближался Костылев.

Пройдя зазор между особняком и ветлечебницей насквозь, он оказался перед глухой задней стеной – брандмауэром довольно высокого, этажа этак в четыре, кирпичного строения. Вправо и влево, сколько хватало глаз, от углов этого строения уходил сплошной бетонный забор, вдоль которого в свете луны серебрились пыльные лопухи и чернели сухие, жесткие стебли полыни.

У левого угла дома имелась небольшая невзрачная дверь. Она была полуоткрыта, Костылев вошел и оказался в длинном узком коридоре, до того темном, что приходилось двигаться почти на ощупь.

Воздух здесь был очень сухим и каким-то едким, вообще обстановка напоминала подвал института, где работал Костылев, там размещался склад химреактивов. Половицы глухо поскрипывали, внезапно что-то мягко ткнулось о ногу и, зашуршав, откатилось прочь.

«Мыши. А то и крысы, чего доброго…»

Костылеву не было страшно. Вместе с умением улыбаться он, кажется, утратил способность испытывать страх. Он двигался вперед, ощупывая ногами неровный дощатый пол, а рукой – довольно гладкую, без окон, без дверей, стену. Вторая стена тоже была глухой.

Внезапно нога наткнулась на препятствие, оказавшееся ступенькой вверх. Медленно он начал подниматься. Всего ступенек было пять; одолев их, Костылев очутился в тупике, обшарил стену перед собой и обнаружил дверь. Он толкнул ее, дверь легко отворилась.

Перед ним лежал еще один коридор.

Здесь горели лампы дневного света. Обычный коридор обычного учреждения – натертый красной мастикой паркет, по обеим сторонам двери с матовыми стеклами и номерами комнат, белые фаянсовые урны для окурков. Вон и табличка какая-то, наверняка «Здесь не курят», повешена, как всегда, на самом подходящем месте – возле урны… Костылев приблизился к табличке и прочитал: «НЕ СМЕЯТЬСЯ. НЕ УЛЫБАТЬСЯ».

Он пожал плечами – дурью маются.

А за закрытыми дверьми, несмотря на ночное время, шла нормальная учрежденческая жизнь – истерически заходилась пишущая машинка, звенели телефоны, слышались голоса. В коридоре Костылеву не встретилось ни души, и он с одобрением отметил наличие здесь трудовой дисциплины. Однако, повернув, вместе с коридором, направо, сразу увидел множество сотрудников, собравшихся в просторном светлом холле. Окон, правда, не было и тут, но их с успехом заменяла яркая старинная люстра.

Холл гудел от разговоров, как фойе Дома научно-технической пропаганды перед началом большой конференции. Одни сидели в мягких кожаных креслах, сдвинув их почти вплотную – колени к коленям, другие – за круглыми столиками, некоторые сгрудились в кружок по четыре-пять персон или чинно, парами прогуливались из угла в угол. Слоями плавал сигаретный дым, ровно рокотал говор. Говорили здесь все – Костылев обвел сборище глазами и не увидел губ, которые бы не шевелились.

Что ж… все, как полагается: интеллигентное общество, даже с некоторой претензией на изыск: элегантный винегрет из джинсы и вельвета; хипповые, с пузырями или кожаными заплатками на локтях, свитера; франтоватые синие блейзеры; рубашки с погончиками, расстегнутые, как водится, до пупа, длинные свисающие до полу шарфы и строгие галстуки – одним словом, полный окей, щегольской артистизм вперемешку с деловитой корректностью и босяцкой расхристанностью. Вон у того типа с серой папкой в руке, который сейчас самозабвенно трещит, наклонившись к головастому коротышке, пиджак точь-в-точь как у Гуреева. Да и лицом похож – так же выпячивает нижнюю губу и поднимает бровь. Только у этого бородка, а Гуреев бреется.

Все как обычно. Все, как у… людей…

У людей? Позвольте! А рога? А хвосты? А копыта, шерсть и едкий концентрированный запах серы и смолы, перешибающий табачный дым? Радуйтесь, Алексей Петрович – адрес вам дали точный. Наконец, вы дома, никто уж не станет визжать при виде ваших жалких рожек, никто не будет клеймить за хилую шерсть и гнать за пустяковый хвост. Здесь вы свой! И вокруг вас не фантастические мутанты, которых выдумал недоношенный ученый Аскольд. Вокруг вас, милый друг, черти, самые настоящие черти. Которых нет.

И вот сейчас они, бросив свои разговоры, с любопытством на вас смотрят.

В той, прежней, далекой жизни в такой ситуации вообще-то полагалось здороваться, что Костылев и сделал, получив в ответ несколько сдержанных кивков. Улыбок и рукопожатий не последовало.

– Откуда? – спросил, подойдя, молодой худощавый субъект в бесформенной серой блузе, сшитой, похоже, из холщевого мешка.

– Оттуда.

– Олик, – представился субъект. – Вы обо мне, конечно, слышали. Рады? Кстати, что говорили вчера?