Земля зеленая

Калвиц что-то пробормотал, поерзал на скамье и погладил усы, в точности как Осис в Бривинях! Конечно, молодая девушка, которую не в чем упрекнуть, может быть и забраковала бы вдовца, все девушки теперь такие привередливые. Но если сама так низко пала, то нечего нос задирать и смеяться над человеком, который четырнадцать лет прожил в честном браке.

Нет, смеяться Анне больше не хотелось. Она прилегла на кровати за люлькой и затихла. Не для того ее держат здесь, чтобы могла противоречить и досаждать.

— Теперь нечего воздушные замки строить и надеяться, что придут хозяйские сынки, — это, милая, все равно что без лотерейного билета ждать большого выигрыша. Теперь надо радоваться и по сто раз в день благодарить бога за то, что нашелся такой дурак, который не брезгует. Колонист — ну что же из этого? Разве слесарь Древинь со Стекольного завода не колонист? А жена — латышка, говорят — даже дочь какого-то земгальского хозяина. И разве ей плохо живется? Восьмеро ребят у Древиниете, по утрам кофе пьет, разговаривает по-немецки и ходит с мужем причащаться к пастору. У Светямура тоже есть свое ремесло, он тоже хорошо зарабатывает, не хуже Древиня…

Калвициене и в кровати не унялась, пока не заснула, — трескотня ее прервалась на полуслове. Но во вторник вечером начала снова, как раз с того места, где в понедельник остановилась. Светямур хороший ремесленник, прекрасный мастер, работы у него всегда много, даже подмастерьев собирается взять. Зиверсу, самому Зиверсу прошлой осенью согнул ободья на семь тяжелых ходов. Неделями ждут хозяева очереди в его мастерской, все юнкурцы привозят ему работу, и никто никогда не жаловался, что материал им испортил. Светямур не пьет и не курит, только деньги копит. Сколько у него их, никто, конечно, не знает, но люди насчитывают тысячи. Тысячи!.. Кто из владельцев может похвастать такими деньгами, хотя и работает сам с женой и детьми от зари до зари? У кого из хозяев было такое легкое житье, как у жены Светямура? Коров он не держит, его живот не выносит молока, одно мясо ест, каждый год откармливает по свинье и поросенку. Кур — да, много, но только и есть ухода что за ними. Аренду за жилое помещение и место под мастерскую Светямур оплачивает деньгами, жене отрабатывать не приходилось, могла жить как барыня, если бы сумела. Да ведь не умела! Хворая, только вздыхала и ныла, ходила в стоптанных, грязных сапогах, в испачканной ситцевой юбке, без передника и без чулок. Свиньи в хлеву тонули по уши в навозной жиже, осенью трудно было допроситься, чтобы кто-нибудь пришел помочь заколоть — такие грязные. Мориц и Курт выглядели не лучше поросят. Из-за проказ и шалостей ребятишек Силагайль не стал бы дольше терпеть Светямура, если бы не крайняя необходимость сдать домишко в аренду. Слабая, нечистоплотная и ленивая колонистка не могла держать детей в руках, а самому Светямуру времени не хватало, чтобы заняться их воспитанием; скажи спасибо, если вечером, бывало, снимет с себя ремень и начнет драть, пока не посинеют. Конечно, и колонистке попадало под горячую руку, чему тут удивляться, как же иначе поступить с такой неряхой. Нашлась бы теперь женщина поздоровее да с добрым сердцем — пригрела бы бедных сирот, чтобы не выросли дикарями и разбойниками. Светямур совсем не злой; ну а если даже и так, то умная и ласковая жена сделает его совсем другим человеком. Легкая жизнь у жены такого ремесленника, — отрабатывать аренду для хозяина не надо, идти молотить в ригу — тоже, только прибрать комнатку и обстирать мужа и двух мальчишек. Покойная колонистка не умела ни прясть, ни ткать, да и нужды в этом не было. Светямур носит одежду только из покупной материи, а почему бы и нет, если денег тысячи, это тебе не какой-нибудь Калвиц, которому приходится думать, где взять рубль двадцать, чтобы уплатить за ученье Маленького Андра…

Этим Дарта Калвиц начинала свой день, этим и кончала. Всю неделю молола, как мельница; у Анны прямо голова распухла, — хочешь не хочешь, а слушать надо. Возражать было бессмысленно, крестная мать говорила не для того, чтобы спорить, ей все было ясно, пусть только племянница хорошенько осознает свой долг. Осознавала Анна плохо, у нее пропало желание есть, ночью совсем не спала. К концу недели кофточка на груди стала свободной, а юбка сваливалась с бедер, пришлось убавить поясок. Так быстро пролетел ее расцвет, и начались новые муки. Она думала, что уже перешла трясину, но перед нею снова расстилалось болото, и не видать ему края. Неужели ей не удастся обойти узкой и тернистой тропкой эти хляби, чтобы обрести тишину и покой, которые, как думала вначале, нашла в Силагайлях?

Длинные бессонные ночи все же принесли пользу: она обогатилась новым познанием жизни. От родственников, даже самых хороших, добрых, помощи ждать нечего. Помогая ей, они первым долгом думают о себе. Спихнуть бы скорее, пусть хоть в болото или на кладбище, только бы не позорить себя тем, что приходится жить под одной крышей с блудницей, — ведь на нее ни один порядочный мужчина не взглянет. Добрая тетка… Разве она не видит Светямура с его горбом и мордой обезьяны? Разве не знает, кто искалечил несчастную колонистку, сделал почти слепой и вогнал в гроб? Двух сирот, бедняжек, следует пожалеть и воспитать… Да от этих бедняжек приезжие отбивались только одним способом — заблаговременно запасались в лесу хорошей дубиной… Видит и знает все это Дарта Калвиц, Но прежде всего ей мерещатся деньги Светямура. Может, они и действительно есть, а может быть, только в воображении тетки существуют и потому еще более желанны, за них можно отдать все, в том числе и крестницу.

В темноте Анна протянула руку и качнула люльку так сильно, что ребенок проснулся и закричал.

В воскресенье Светямур пришел снова, кажется только для того, чтобы показать костюм из фабричной материи и сапоги с голенищами выше колен. Но произвести должного впечатления ему не удалось. Вместе с ним пришли его мальчишки, они-то и завладели вниманием Анны больше, чем костюм и сапоги отца, Светямур прямо впихнул их в комнату; они озирались, как дикие, проверяя, не подстроена ли здесь какая ловушка. Ловушки не оказалось, и, удивительно быстро освоившись, они начали осматривать окружающее. Покосились на Анну, но она показалась им совсем не опасной, — подтолкнули друг друга и, должно быть передразнивая Анну, скорчили рожи. Ни на минуту не оставались в покое. Осмотрели плиту, порылись в золе — нет ли там тлеющих углей, подняли крышку котла, тяпнули несколько раз полено, испытывая, достаточно ли острый топор у Калвица, тряхнули люльку, чтобы заплакал ребенок, хотели вытащить и перерыть корзинку бабушки, но та взмахнула полотенцем и отогнала их прочь. Анна смотрела разинув рот, даже забыла рассердиться. На Морице — старый халат отца, рукава до земли; Курт в старой ватной кофте покойной матери, с большими складками вдоль спины. Снять варежки и не подумали, каждую минуту употребляли их для той грубой надобности, о которой, высмеивая пруссачьих выродков, говорила бабушка, когда вязала. Две пары деревянных башмаков стучали по глиняному полу, точно цепы, только без всякого ритма. Подстрекая друг друга и ссорясь, бесенята заполняли шумом всю комнату, заглушили всех. Калвициене сдерживалась, с опаской поглядывая на Анну: не испортили бы эти шаловливые сироты хорошо начатого дела! Наконец Светямур понял, что в такой обстановке говорить трудно, встал и многозначительно начал шарить под жилетом, на том месте, где находилась пряжка ремня. Мальчишки поспешно выскочили на двор. Теперь он мог продолжать.

— Мне все равно, — сказал он, коверкая слова еще хуже, чем стеклодувы со Стекольного завода. — Один ребенок больш, один меньш. Мы их всех ставим в ряд, и тогда всем по очередь…

Калвициене опять робко покосилась на Анну, потом принужденно засмеялась, стараясь все сгладить.

— Что и говорить, у кого много детей, — забота большая. Да ведь и у молодой матери найдется в сердце местечко и для сирот. Когда вырастут, шалости сами по себе пропадут. Моя Марта неплохая, пожаловаться не могу, но ведь девочка — это не мальчик.

Она поискала глазами Большую Марту. Но та спряталась за спиной у бабушки, все время выглядывая у нее из-под мышек, и только теперь осмелилась высунуть голову. Мать рассердилась.

— Вылезай из кровати, чертенок! Не съедят же тебя!

Светямура такие пустяки не трогали. У него с собой четвертинка водки, сам он только для вида пригубил, но усердно закусывал холодным вареным мясом и ржаным хлебом. Калвиц тоже не из тех, кто любит выпить; теперь же ему совсем не хотелось, он то и дело робко поглядывал на Анну.

— Мой жен кушайт, сколько хочет, — разъяснял Светямур, — хлеб я совсем не запирай. Яйца тож нет, потому что они сосчитан, сразу видно, если один не хватайт. Конешно, с мясом так нельзя, мясо всегда нужно выдавайт в обрез, а то потом может не хватайт. Женщина, как свинья, сколько ни налей в корыт, столько и сжирайт, всем ногам влезет.

Заткнуть ему рот было невозможно. Калвициене подошла к плите, пошарила в ней, распахнула шаль, повешенную на веревке люльки, и взглянула, совсем не видя, спит ребенок или нет. Осуждающе посмотрела на Анну. Та лежала на кровати, вытянувшись, положив руки под голову и сжав губы, — пристальным взглядом, казалось, изучала темный, закопченный потолок.

— Что ты так развалилась, смотреть стыдно! — шепнула Калвициене гневно. — За столом гость.

Анна даже не пошевелилась.

Гостю было все равно. Хвастливый, как все колонисты, он болтал без умолку, изредка ударяя ладонью по краю стола.

Разве у него работы мало, кто это может сказать? Уже сейчас хозяева в Кепинях навезли целую кучу ясеневого дерева, в Юрьев день придется перенести туда печь и приспособления для гнутья, работы хватит на все лето. Господин фон Зиверс хочет заказать шестьдесят четыре обода и десять пар полозьев. Тогда ему непременно придется взять подмастерье. Но в немецкой колонии в Иршах теперь хорошего мастера не найти, а здешние парни умеют только бревна тесать да навоз возить. Ничего не могут делать латыши, и ничему их не научишь. А у него дело коротко и ясно: не сумел обтесать гладко — получай обухом по затылку и убирайся ко всем чертям.

Калвициене поддакивала всему, что он говорил. Калвиц ерзал на скамье, сопел трубкой и бурчал, — нельзя было понять, соглашается он или протестует, к стаканчику больше не прикладывался.

Так как никто не противоречил, Светямур увлекался все больше; другие пьянеют от водки, он хмелел от собственного хвастовства.

Сколько зарабатывают хозяева на земле — ему наплевать. Он без пашни обойдется. Хочет — деньгами берет, хочет — пять фунтов масла или полпуры ржаной муки. Может получить и сеянки, была бы только жена, умеющая печь кисло-сладкий хлеб. Во всех Иршах другого, как он, мастера не найти — у самого Витрока учился! Слышали ли они что-нибудь о Витроке? Был бы жив, непременно сходил бы проведать его, такие они друзья были, — Светямур вместо «друзья» говорил «трузья». Но восемь лет тому назад Витрок упал в пруд Виеситской мельницы и утонул. Вот у Витрока — школа! Однажды с одним калсанавцем пошел на пари на два полштофа, что выдернет из загородки сухую жердь и согнет в полоз для дровней…