Земля зеленая

— Ну, в добрый час, в добрый час! — сказала она.

— Дай-то бог, — вздохнула Осиене.

Это было тяжелое испытание. И на что она могла надеяться? За племянника — за него бояться нечего, он у нее по вечерам читал вслух новый календарь так громко, что и у хозяев было все слышно. А вот что с этим наказаньем делать? Ведь это не голова, а дуб, камень, ничем в нее не вдолбишь… Осиене уже предчувствовала стыд и позор, сердце у нее словно клещами сжало от злости и отчаяния, на глазах выступили слезы.

С горы у дуба завиднелся дом Заренов с толстой покосившейся трубой, и все трое посмотрели туда — точь-в-точь спина припавшего к земле чудовища с вытянутой над кустами усадьбы Озолиней шеей.

— Ты у меня гляди, — прошипела сквозь зубы Осиене. — Шкуру спущу, если ты бормотать будешь да не ответишь толком!

Тале плелась за Андром и все время озиралась, как затравленный зверек, словно высматривала, куда бы удрать. Но удрать некуда, мать идет по пятам, путь вдоль кустов карлсонских Заренов сегодня такой короткий, а за ритерским поворотом по разъезженной усадебной дороге до двора церковного старосты совсем рукой подать.

Пришли в самую пору. Возле Вайнелей уже блеснула полированная дуга пасторской упряжки. Калнынь покрикивал на лошадь и щелкал кнутом.

В доме церковного старосты Калнзарена проверяли всех детей межгальцев, а кто жил ближе к Брасле, числился по участку Калнасмелтена, и там Арп уже побывал на прошлой неделе. Хозяйки с дальних хуторов привезли своих детей на лошадях, пять подвод стояли во дворе Заренов, но Осиене узнала только костлявого гнедого Яункалачей. Ну и двор! Ни тебе порядочного забора, ни столба, чтобы привязать коня. Тут же, высунув из крапивы зубья, догнивала старая борона; крыши построек точно вороны ощипали; мимо дома проплелся вывалявшийся в навозной жиже поросенок. Осиене покачала головой. Как не понять, почему Зарены ищут для Карла богатую невесту: не пропадать же усадьбе. Что же, придется Лиене поплакать.

Комната в доме Заренов просторная, но такая низкая, что даже невысокая женщина могла легко достать рукой до потолочной балки. У окошка уже стоял накрытый белой скатертью столик и два стула. Собралось, пожалуй, больше двадцати ребят, матерей поменьше, потому что некоторые привели этого добра по паре, Аузиниете из Лиелспуре даже троих: кроме своей, захватила еще двух девочек Сипола. Явился и Лиелспура со своим Ингой. Сам вышел с Зареном встретить пастора; мальчик остался один и стоял, надувшись, в сторонке, выставив вперед ногу в новом сапоге. Хуторянки со своими детьми выстроились впереди, поближе к столу, чтобы пастор вызвал их первыми. Яункалачиене ради ее болезни поставили стул, она сидела с печальными, словно заплаканными глазами и выжидательно поглядывала по сторонам — все ли видят, как она мучается. Своих девочек прижала почти вплотную к столу, если не спросят первыми, будет нестерпимая обида. Старшая, маленького роста, широколицая, стояла, самоуверенно выпятив живот, младшая — на полголовы выше, следила за сестрой и старалась во всем ей подражать. Детей хуторян сразу можно было узнать: мальчики чисто умыты, у девочек синие и красные банты в волосах.

Жены испольщиков и батраков столпились у двери, так что оставался только узкий проход для пастора. Осиене толкнула Тале в дальний угол, чтобы не попала на глаза пастору и не рассердила с самого начала. Но Арпу уже испортила настроение ухабистая ритерская дорога, он вошел сердитый, красный, густая борода казалась рыжее обычного. Когда дети обступили его и начали целовать руки, он вытянул их как можно дальше, отвернулся и стал смотреть в сторону, — до того ему неприятна была эта церемония. Андр Калвиц для виду потолкался в толпе и шмыгнул обратно, так и не ткнувшись носом в эту белую пухлую руку. Аузиниете потянула его за рукав и поставила к стене рядом с девочками Сипола, — мальчишка такой дерзкий, такой любопытный! Повода поплакать не предвиделось, поэтому и сама она не стала лезть вперед.

Жене церковного старосты обычно выпадала честь принять у пастора круглую твердую шляпу с загнутыми кверху полями и снять пальто. Благоговейно повесила она и то и другое на специально вбитый в стену новый блестящий четырехдюймовый гвоздь. Пастор остался в длинном черном сюртуке с обтянутыми материей пуговицами, две из них были посажены на спине. Потом он скинул новые глубокие калоши, которые Зарениете тут же поставила к стене под пальто. На ногах у его преподобия оказались до блеска начищенные полусапожки, ступит на левую ногу — скрипит, ступит на правую — скрипит еще сильнее. Под бородой — манишка с отогнутым блестящим гуттаперчевым воротничком и черным галстуком, по бархатному в белую крапинку жилету извивалась серебряная цепь. Живот солидно выпирал из-под сюртука. В комнате запахло резедой или чем-то в этом роде. От непривычного одеяния пастор казался совсем незнакомым, еще более торжественным и грозным, чем в церкви.

Калнынь внес кожаный чемодан и вынул из него книги и бумаги. Он все делал подчеркнуто небрежно и непочтительно, будто в руках у него были не пасторские вещи, а конская упряжь. Выходя, окинул женщин и детей насмешливым взглядом, в его озорных глазах можно было прочесть: погодите, он вам задаст! Как ни в чем не бывало он пахал каблуками по глиняному полу и хлопнул дверью с таким грохотом, что женщины опасливо покосились на пастора. Но тот и глазом не моргнул, будто Калнынь вел себя в высшей степени прилично и благопристойно. Отношения с кучером не так-то просты, как это может показаться со стороны. Кучер изо дня в день вблизи наблюдает пастора, видит, как он встает и ложится, знает малейшие его слабости, включая даже ту, которая одолевает Харфа, если приходится сразу после обеда ехать по тряской дороге, — за эту слабость прихожане прозвали его «луковым брюхом».

Довольно неприличным жестом его преподобие пошарил сзади под сюртуком, где никто из прихожан вовек не шил карманов, вытащил большой, белоснежный носовой платок и, спрятав в него свой мясистый нос, протрубил — прямо протрубил так, что у малышей задрожали подбородки. Потом расчесал пальцами густые волосы, в которых не было ни одной белой нити, и начал.

Сперва прочел псалом — три стиха — и короткое приличествующее случаю и обстановке обращение. За десять лет священнослужительства Арп довольно хорошо научился говорить по-латышски — немецкие обороты никому не резали слуха, к ним уже все привыкли, слушая Библию и книгу псалмов, а в проповеди они так же необходимы, как щепоть соли в каше. «Тот господин»… — не только ухом, но и последней жилочкой чувствуешь, что речь идет не о каком-нибудь господине Бривине или владельце стекольного завода.

Он, слуга божий и работник на винограднике его, приехал сегодня в нищенский угол Дивайской волости. Нищенским прозвали его, таков он и есть. На дорогах грязь по самую ступицу, через мосты без ваги не проедешь, все время нужно держаться чтобы не вывалиться. Они, должно быть, думают, что и в ад дорога такая же трудная, но горько ошибаются. По гладким большакам на рессорных тележках рысью помчат туда всех, кто поленился вывезти на дорогу воз гравия, что томил лошадей у корчмы, а сам возвращался домой после полуночи и без шапки. Врата ада широко распахнуты и перед теми, кто, позабыв свое сословие, ходит в блестящих сапожках и вплетает в волосы шелковые ленты. Целое лето дали им, чтобы подготовиться и достойно предстать пред тем господином, а что они делали? В барском лесу всю траву вытоптали, собирая ягоды и орехи, даже божьей твари вороне и той не было покоя на верхушке ели; по всем пастбищам раздавались бесстыжие дикие песни. А иные полезли в городское училище, навстречу разврату и погибели, — позабыли, что простому человеку место у лошадиного хвоста, за плугом. Настало время жатвы. Хозяин виноградника прислал слугу в сад свой и вручил ему острый нож, дабы срезать добрые лозы для того господина, а гнилые исторгнуть во тьму.

Церковный староста стоял, смиренно опустив глаза, когда пастор говорил о лошадях у корчмы и о возвращении домой без шапки. Инга Лиелспуре спрятал ноги в новых сапогах за стул Яункалачиене, Маленький Андр невольно поглядел на потолок, услышав о вороне на верхушке ели. Марч Свикис, сын испольщика из усадьбы Робежниеке, крепче ухватился за юбку матери, — дома батрачки постоянно пугали его острым ножом. Этот нож и никогда не виданный виноградник с лозами напомнили женщинам о причастии — высокой позолоченной чаше с таким кислым напитком, что от него каждый раз бросало в дрожь. Когда речь шла о шелковых лентах, все глаза устремились на Яункалачиене, а она еще жалобнее скривила лицо. Но кто же полез в городское училище, как не бривиньский Ешка. Осиене облегченно вздохнула: хоть и сердит Харф, а справедлив — не щадит и богачей.

Лиелспуре сидел рядом с Яунакалачиене; и столько торжественности выражало его длинное, в шрамах, лицо, будто он пришел сюда по приглашению и был так же необходим здесь, как церковный староста, сидевший за столом с пастором. Харф пробежал глазами листок бумаги и пометил карандашом фамилии хозяйских детей, их надо было проверить первыми.

Начали, конечно, с дочерей Яункалачиене. К столу они подошли смело, читали, отчеканивая каждое слово, в молитвах почти не запинались, даже таблица умножения сошла гладко, но дальше четвертого столбца их и не спросили.