Земля зеленая

В субботу до завтрака обмолотили целый овин ячменя и посеяли новый. Батраки запрягли лошадей в немецкие плуги и отправились пахать ржаное поле. Мартынь Упит с Лиеной собрались было поработать у веялки. Но Бривинь велел сперва запрячь большого вороного, на Машке он больше не ездил, — с самых пожинок она стала хиреть и все стояла, опустив голову, и глаза у нее были такие тусклые, что смотреть не хотелось. Сев на тележку и взяв в руки вожжи, Ванаг сказал:

— Придется съездить — привезти домой штудента.

«Ага! — подумал старший батрак. — Наконец-то высказался».

Будто он не понял сразу, как только начали выносить из чулана ведра и кадки. Но вслух сказал:

— Ну, что же, довольно ему слоняться в городе.

Только под вечер, когда стемнело, Ванаг привез штудента. Екаб сидел, сгорбившись, словно его только что хватили кулаком по шее. Воротник купленного готовым пальто поднят, форменная фуражка надвинута на брови, обросшее черной щетиной лицо было припухшее, донельзя сердитое. Рядом со статным, крепким отцом он казался непомерно большим, неуклюжим и помятым, как неряшливо набитый сенник.

Как только вывалился из тележки, с сопением скрылся в бывшем чулане, отец сам внес ящик с книгами и двумя парами старых сапог. Батрачки, хозяйничавшие на кухне, говорили полушепотом, батраки за столом тоже сидели необычно тихо. Странное дело — у всех настроение было как в тот вечер, когда унесли в клеть старого Бривиня.

Иное дело — Ванаг и Лизбете. В тот вечер они долго шушукались, обсуждали, кого позвать на поминки, когда зарезать корову, когда поросенка. А теперь до того притихли, будто боялись вздохнуть поглубже, чтобы не помешать заснуть друг другу. И лишь спустя долгое время, чуть ли не через полчаса, Лизбете заговорила:

— Ну, наконец-то он дома.

Помедля несколько минут, Ванаг отозвался.

— Да, наконец-то дома…

Ясно чувствовалось, что высказано еще не все. Да так и не высказалось. Они повернулись друг к другу спинами и лежали молча, пока не заснули.

И в воскресенье утром оба ходили с такими лицами, словно в доме на самом деле был покойник, а не вернувшийся из города сын. Лиена Берзинь то и дело бегала в дом, ей позарез надо было поговорить, а не получалось — хозяин и хозяйка словно не в себе, к ним не подступиться. Но сказать нужно, — иначе не обойдешься. Часов в десять утра она уже хотела бежать к Осису — просить, чтобы помог. Наконец сам Бривинь, проходя через кухню, заметил, видно, ее состояние и вспомнил.

— Да, тебе ведь сегодня на похороны ехать.

У Лиены словно камень с сердца свалился — обрадованная, она улыбнулась хозяину своей прелестной улыбкой.

— Да. Мать хоронят в три часа.

— Ну, тогда сейчас же собирайся. Скажи Большому Андру, пусть запряжет серого, и поезжайте. Как ты там управишься? Один Пумпур из Порей будет, больше-то некому, сынишка его мал еще, — и как это вы старуху Берзиниете похороните?

Над этим Лиена сама всю ночь ломала голову. Хозяевам больная давно надоела, ленивого старика они терпеть не могли — от них помощи не жди. Посторонние и подавно не станут возиться с такими бедняками. А вот Бривинь позвал Андра Осиса, велел запрячь серого и самому поехать на похороны.

— Что тебе стоит, молодому парню, — хлопнул он его по плечу. — Я в твои годы ради Лиены такую старуху на руках бы снес, как перышко.

Лиена покраснела, но в глубине души растрогалась: что ни говори, а хороший человек Бривинь. Андр только глянул исподлобья. Отказать Лиене он не мог, да и никто бы не отказал, хоть невелика радость трястись на подводе по горам. Но когда Мартынь Упит дал Андру свои сапоги, а мать повязала ему шею шерстяным платочком, он прямо-таки охотно сел рядом с Лиеной в телегу.

С Лиеной ведь не то что с остальными батрачками, при них держи ухо востро, чтобы не вырвалось лишнее слово — тогда засмеют, задразнят. Едва выехали на большак, он начал болтать. Как все неразговорчивые люди, привыкшие все вынашивать в себе, передумывать в одиночку, он болтал о всякой всячине — самому кажется важным, а другому безразлично.

Выезд получился не ахти какой торжественный — серый семенил мышиной рысью, большего из него нельзя было выжать, хотя кучер не жалел кнута и непрестанно дергал вожжи. Оно всегда так — по седоку и конь; если человек ходит в лаптях, на рысака его не посадят. Батрачке дал захудалую лошаденку, а хороших хозяин сам загнал, разъезжая летом в санях, — Машка, считай, пропала; хорошо, если вовремя Рутке продаст, — загнанную, всю в пене, выпустили на Спилву к ямам с водой. Хозяину родовой усадьбы ничего не стоит лишиться одной лошади, ведь в конюшне еще шесть стоят, ему бы только побахвалиться, а красивой животины не пожалел.

Лиена только изредка бормотала что-то в ответ, она совсем не умела сплетничать. И только диву давалась: кто бы подумал, что у этого смирного парня такой приметливый глаз и острый язык. Когда проезжали мимо Рийниеков, он позлорадствовал, что штабеля почерневших досок все еще лежат на месте. И с лавкой в этом году ничего не вышло, не дождалась Рийниекене конфет и блинов из белой муки. Вот у братьев Лупатов — уже и крыша готова, и над ней жестяная труба. А что же Карл — он на своих фунтиках с ягодами и на яблоках зарабатывает на станции больше, чем иной испольщик, которому приходится и лен мочить и ночи напролет коптиться вместе с женой в овине. Дверь у сапожника Грина заперта, но в окно видно, что он, не глядя на воскресенье, сидит да работает. Дорого берет, но усадьбовладельцам и их дочерям всем нужна обувь и платить есть чем. Ну, а для себя и в воскресенье подбить подметки не грех. Тут же рядом Звирбул из Гаранчей натаскал старых шпал, жердей, кирпичного лома, — он ни ржавого гвоздя, ни подковы не пропустит. Не беда, что ходит весь в заплатках и лыко от лаптей по земле волочится! Кто попал на казенную работу, больше не пойдет в рабы к хозяину.

«Рабы»… Откуда у него берутся такие мерзкие слова? Помолчал бы, когда сказать больше нечего. А спорить с ним не будешь, разве он по своей воле поехал на похороны? Так он трещал всю дорогу до самой Даугавы, а отсюда видна Клидзиня. Вон красуется двухэтажный белый дом Леи с полукруглыми окнами наверху, зеленой железной крышей и двумя трубами. Оба этажа еще пустуют, но в подвале Плявин, из айзлакстцев, уже открыл пивную, — Андру опять нашлось о чем посудачить. Такой же придурковатый, как все Викули, а деньга так и плывет к нему — и по Даугаве в лодках, и из подвала. Только первую щепоть сумей схватить, а там, глядишь, пригоршня наросла, а дальше целая охапка. Тогда, конечно, можно и похаживать по парому с кожаной сумкой через плечо, и поднимать на смех мужика, у которого вот-вот тележные колеса расползутся, и задевать девушек, гуляющих с парнями, и заказывать каменотесу Ванагу крест на могилу матери, и жертвовать Айзлакстской церкви десять рублей на новый покров для алтаря.

Когда поднимались на Салакскую гору, пришлось закрыть рот — осенние дожди размыли дорогу, всюду глубокие рытвины. На спуске к усадьбе Лиепае телега по самую ступицу вязла в глине, серый, тяжело дыша, тащил воз. На дворе усадьбы уже стояла лошадь Пумпура, Пакля-Берзинь, улыбаясь, выбежал навстречу.

— Вот хорошо, что вы тоже приехали, — обрадовался он. — Мать в клети уже начала побаиваться, как бы ее зарыть не позабыли. Ну, заходите, попьем кофейку и отправимся, а то Саулит на кладбище замерзнет, дожидаючись.

Пумпур, брат матери Лиены, был маленький, бородатый человек — молчаливый, неразговорчивый, но с ласковыми живыми глазами; его двенадцатилетний сынишка Альберт ходил хмурый, насупленный. Кофе бабушка Лиепа сварила довольно крепкий, только молока подлила маловато.

— Не хотелось просить у хозяев, — оправдывался Берзинь. — И так сердятся, что мать столько времени лежала, не хотела помирать. Утром сбегал к Спрукам, а они молоко в Клидзиню носят, — только полштофа и дали.

Зато сахару сколько хочешь. Должно быть, старик давно начал подкапливать, по кусочку завязывал в тряпицу, — некоторые куски почти белые, а иные до того захватаны, совсем грязные, — у Лиены отбило охоту браться и за чистые. Альберту все равно, лишь бы кусок побольше, — он выпил четыре чашки и попросил пятую, да отец не велел наливать.