Жанна д'Арк из рода Валуа
Шрифт:
Свой отчёт герцогу о воспитании Жанны и Клод он сделал сухо, коротко, не поддаваясь эмоциям, поскольку понимал, что изменить что-либо уже нельзя, но выразил надежду на помощь со стороны его светлости, от которого требовалась самая малость – не выказывая особой заинтересованности, всего лишь благосклонно отнестись ко всем слухам о Жанне и довести эту благосклонность до ушей господина Бодрикура.
– Как только он её примет и выслушает, можно считать, что дело сделано, – убеждал Мигель. – Кровь и порода сделали своё дело – Жанна настолько отличается от простой деревенской девушки, что сама её речь, её природные манеры, которые видны даже сквозь покровы, наброшенные средой и окружением, уже убеждают! Но она ещё и разумна, что наверняка удивит не только господина де Бодрикура, но и весь
Рене монаха поддержал, напомнив Карлу о его желании повидать Клод, и о своём обещании устроить эту встречу.
– Отличный повод пригласить девушку, которой молва чего только ни приписывает, как пророчицу, или, скажем, как целительницу. Вы наш сюзерен, так что имеете полное право пожелать взглянуть на новое чудо и оценить его – не самозванство ли, не ересь? А ваша болезнь, о которой всем известно, позволяет искать исцеления в чём угодно… Тут даже шпионы Филиппа Бургундского не усмотрят какой-то тайный смысл или причастность к тому, что произойдёт потом… Пригласите Жанну, Карл. Мне кажется, этот шаг будет вполне благоразумным….
Карл согласился, а Мигель, которому следовало бы теперь отправляться обратно, на службу к герцогине Анжуйской, выпросил у Рене дозволения изучить кое-какие рукописи в архивах его светлости и словно растворился среди бумаг и свитков. Он и приезд Жанны и Клод наблюдал через узкое окошко комнатки при библиотеке, и даже потом, когда двор опустел, долго ещё стоял в глубокой оконной нише, глядя куда-то сквозь тусклое небо, отражающееся в его глазах, как в двух, подернутых льдом озерцах…
– Вы нас, как будто избегаете, – попеняла монаху Жанна при первой встрече на исповеди, которую она должна была пройти перед посвящением. – Мы здесь уже почти два дня, а вы только теперь пришли повидаться, да и то, лишь потому, что должны это сделать по обряду. Что изменилось, падре? Или вы, как и Клод, считаете, что приезжать сюда не следовало?
Мигель отрицательно покачал головой.
– Я сам просил его светлость пригласить вас.
– Тогда, почему я вижу вас только сегодня?
– Потому что… Не знаю, дитя моё. Я привязался к вам с Клод слишком сильно… Учить больше нечему, помочь не могу, препятствовать – не в моей власти, а смотреть, стоя рядом, на то, как вы добровольно готовитесь к закланию, я более не в силах…
– Тогда, зачем вы согласились участвовать в обряде?
– Вероятно, счёл это единственной возможной помощью.
– Вы полагаете, это мне нужно?
– Это нужно другим, Жанна…
После исповеди Жанну, как и полагалось для новика, обрядили в белоснежную льняную рубашку – кандиду 7 , символ непорочности – чтобы проводить на ночное бдение в церковь.
Перед образом Богоматери она осталась коленопреклонённой, со скрещёнными на груди руками, и должна была, согласно обряду, провести так всю ночь в размышлениях и молитвах.
Серебристое, немного отрешённое лицо святой показалось Жанне смутно знакомым. Ругая себя за то, что не чувствует необходимой сосредоточенности, она вдруг задумалась о женщине, которая была матерью ей. Какая она была? Почему не смогла сама растить дочь? Или она умерла, а жизнь ребёнка устроил отец? Но кем был он? И насколько греховной была сама их связь, если от ребёнка – этой живой памяти – пришлось избавляться?!…
7
По названию рубашки, (candidus – белый), новика ещё называли кандидатом.
Жанна в смущении опустила глаза. Как странно, что такие мысли пришли именно теперь, когда следует молитвой, идущей от сердца, очистить свою душу и помыслы ото всего греховного… Но есть ли оно – это греховное – в её душе и помыслах? Достойна ли она, Жанна, смотреть сейчас в лицо Божьей матери и обращаться к ней, если знать не знает, кто дал ей жизнь, и почему этой жизнью распоряжались другие?
Совершенно
не к месту из глаз вдруг потекли слёзы.Нет! Не достойна она быть сейчас здесь, потому что вместо молитвы лезут в голову одни предположения. И предположения эти греховны сами по себе… Или её так искушают, проверяя крепость духа? А что, если она не справится и утро встретит в сомнениях, которые совсем не испытывала в последние годы? Сможет ли она преклонить колени перед осеняющим мечом и повторить рыцарскую клятву, зная, что не только не очистилась в молитве, но и приняла в душу грех неуверенности?
Скрещённые на груди руки бессильно опустились.
Кто она такая? Девочка, не знавшая семьи и потому посчитавшая семьёй всю Францию? Но Жанна не могла бы сказать, что любит всех и каждого, и ради этой любви готова даже погибнуть! Тогда, ради чего возникло в ней однажды убеждение – «если не я, то кто?». Из-за Рене с его глазами доброго, любящего брата? Из-за жалостливой, вкусно пахнущей свежими овощами мадам Ализон, убивающейся по погибшим в этой войне родным? Или из-за Жанны-Клод?.. Нет, её она тогда не знала… Тогда она просто перепрыгнула через овраг, а потом неслась по цветущему весеннему лугу, упиваясь волей и неизвестно откуда появившейся силой! Вот там-то.., да, да, именно в тот момент и пришло ещё не оформленное в слова чувство огромной любви ко всему этому миру, к его красоте, данной, как раз, для чистоты помыслов и духа, но никем не замечаемой из-за бесконечной вражды! А Клод была потом.., открытая этой любовью, и сама открывшая путь к умению растворяться в этой красоте подлинной частью огромного мира, а не случайной пылью, которую время сдует без остатка…
Опущенные руки девушки сами собой сплелись ладонями, словно сводя, наконец, все её мысли к единому выводу.
Она – дитя этого мира. Она – плоть от плоти его, и кровь, текущая в её жилах, как раз незнанием и чиста, потому что нет на ней пятен от благоденствия знатности и унижения бедности. В равной степени Жанна могла родиться от нищенки, и от королевы, и могла бы быть никем, не войди в неё, как Жизнь, эта огромная любовь к миру вообще, а затем и Клод, как чистая, святая Душа входит в тело ребёнка, только-только осознавшего себя человеком! И, когда она УВИДЕЛА Клод, когда приняла её именно в тот момент и получила то благословение, о котором её оставили молить.
Теперь уже Жанна не отрывала взгляда от лица Богородицы. «Я могу смотреть тебе прямо в глаза, – шептала она. – Потому что точно знаю, зачем здесь именно я! И нет нужды выпрашивать помощь или крепость духа. Знаю.., верю.., убеждена – если не я, то больше никто!».
Утром камергер герцога по заведённому обычаю приготовил для Жанны баню. Здесь решили немного отступить от правил, по которым новика туда сопровождают рыцари-восприемники, и привлекли к обряду мадам Ализон и Клод. Девушка, после омовений надела на Жанну перевязь с мечом, а госпожа Мей накрыла её чёрным сукном, уложив на постель, устроенную прямо в предбаннике.
– Этим ты прощаешься со сквернами мира сего, – прошептала она. – Поспи немного, Жанна. Скоро ты вступишь в другую, новую жизнь…
Спать действительно пришлось недолго. Уже через час новопосвящаемого полагалось вести в церковь, на освящение меча. Причём, вести следовало в том же виде, в котором он спал, но герцог решил обойти эту часть обряда, поскольку рассчитана она была только на мужчин, да и меч у Жанны должен был быть другой. Поэтому, для шествия к алтарю, девушку обряжали прямо возле постели, на которой она спала.
Сначала мадам Ализон надела на неё тёмный, простёганный камзол, вроде тех фуфаек, которые рыцари надевали под доспехи, потом штаны и тонкие набедренники. Следом за этим с величайшей осторожностью опустила на её плечи тончайшую газовую рубашку, расшитую золотом по вороту и подолу. Затем лёгкую кольчугу и поверх всего парадную мантию Рене, с которой восемь вышивальщиц, не разгибаясь, за два дня спороли все гербы Барруа и заменили их цветами и простыми геральдическими лилиями.
– Свой герб Жанна получит от короля, – заметил герцог, отдавая приказания насчёт мантии. – Но на французские лилии Дева Лотарингии имеет полное право…