Жаворонок

Стоя у заборчика, я смотрел на ущелье. Скалы по берегам, несущийся между камней стремительный поток — всё это было как в документальном фильме про дебри Америки или России. Только меньше. Запросто можно было представить, как в ручье ловят лосося медведи, а под деревьями рыщут волки.

— Мне тут нравится, — сказал Кенни.

— Ага, тут вполне ничего. А скоро мы вообще выйдем на тропу. Потом найдём деревню, и всё у нас станет совсем замечательно. Но дай-ка пока проверю — вдруг дурацкий телефон здесь ловит и можно позвонить отцу, сказать, что мы задерживаемся.

Достать телефон из кармана оказалось непросто — окоченевшие руки действовали неуклюже, как ласты. Сигнал по-прежнему не ловился, и вдобавок почти сел аккумулятор. Я поднял руку с телефоном над головой. Это было глупо — как будто несколько дюймов что-то значили для сигнала, который передаёт спутник, летящий на орбите в тысячах километров над Землёй. Возможно, чуть умнее я поступил, когда в надежде поймать сигнал перегнулся через деревянное ограждение и вытянул руку с телефоном над ручьём.

Я так и не понял, как так вышло, но телефон вдруг выскользнул у меня из руки. Всё произошло в одно мгновение: вот он у меня в руке, а вот уже падает, медленно кувыркаясь на лету. Времени на длинные, связные мысли у меня не оставалось, но в голове успело мелькнуть несколько образов. Дженни, милая Дженни. Она спасла нашего отца и этим спасла нас с Кенни. Она подарила мне этот телефон, купила его на деньги, заработанные тяжёлым трудом ночной медсестры.

Я ринулся за ним, но упёрся бёдрами в верхний край заборчика. Вытянулся чуть сильнее и всё-таки дотянулся до телефона. Но схватить не успел. Он ударился о мою руку и подскочил кверху — и тут я понял, что его поймаю. Это как в крикете, когда мячик выскакивает у тебя из рук, но при этом подлетает вверх, и ты знаешь, что со второй попытки точно его схватишь.

И я его схватил. Телефон был у меня. Но гнилой заборчик не выдержал моего веса. Я услышал треск и почувствовал, что он падает. Обернувшись взглянуть на Кенни, я увидел, как улыбка на его лице сменяется гримасой ужаса.

А потом я полетел вниз.

11

Думаю, я только потому и выжил, что повернулся к Кенни. Не обернись, я бы грохнулся прямо головой на камни. Упасть с высоты семи или восьми метров — это обязательно насмерть? Скорее всего, у меня был шанс просто сломать себе шею и провести остаток жизни в инвалидной коляске, общаясь с окружающими движением глаз.

Благодаря тому что падал я не лицом в пропасть, у меня получилось уцепиться руками за край обрыва. О том, чтобы удержаться там, нечего было и думать, но отчаянной хваткой я замедлил падение. Набивая шишки и синяки, я ногами вниз сполз вдоль отвесного каменистого склона. По пути я здорово треснулся головой о каменный выступ, но не обратил на это внимания, пока не оказался в самом низу, но там меня накрыла уже совсем другая боль.

Вообще забавная штука эта боль. Когда у тебя что-нибудь болит — ушибленный мизинец на ноге, обожжённый палец, гнилой зуб, — важнее боли для тебя нет ничего на свете. Ты целиком помещаешься в ней. Боль становится самим тобой. Если болит достаточно сильно, ты сделаешь что угодно, лишь бы боль прекратилась. Даже предашь друга (или брата). Но как только боль проходит, ты сразу о ней забываешь, как будто её и не было. Так происходит, наверно, потому что боль невозможно помнить, как помнишь всё остальное — расписание уроков, как по-французски будет «собака» и куда ты спрятал заначку конфет. Вспоминая эти вещи, ты воскрешаешь их у себя в голове. Но вспомнить боль значило бы снова ощутить её, как в первый раз, а так не бывает. Поэтому вспомнить получается только то, что тебе было больно, а не саму по себе боль. И даже такое воспоминание выходит жиденьким, как лимонад, в который добавили слишком много воды. В воспоминании не остаётся ни капли первоначального ужаса.

Вот и теперь мой рассказ — это только слова. Я выбираю самые правдивые, но и они никогда в жизни не перенесут меня обратно в тот миг, когда я приземлился на усыпанный камнями берег ручья.

Приземление оказалось не жёстким, как я ожидал, а на удивление мягким. Я приготовился к сокрушительному удару о камни, но упал будто бы на кучу песка. Поначалу я и подумал, что угодил на песок или на влажную землю.

Но потом открыл глаза и понял, что вокруг одни камни. А ещё я понял, что с ногами что-то не то. К ватной мягкости примешивалось ощущение тьмы и ужаса, похожее на то, с каким спасаешься от безликого чудовища, которое преследует тебя в кошмарном сне. Но сейчас страх нарастал не в голове, а в ногах. Боль — тошнотворная и мучительная — накрывала меня, как накрывает страх. Мои мышцы и кости охватывал ужас.

Сквозь рёв чудовища — шум бурного ручья — прорвались другие звуки.

Лай Тины. И крики:

— Ники! Ники!

Каким-то образом мне удалось ответить:

— Кенни, всё порядке. Я цел.

Но это было не так. Я лежал на узкой каменистой полоске между обрывом и ручьём. У меня саднило ладони — сначала-то я приземлился на ноги, но потом здорово приложился руками. Только посмотрев на руки, я понял, что остался без телефона. Он то ли улетел в воду, то ли разбился о камни. Один из пальцев скривился под странным углом. Он отвратительно ныл, но это были ещё пустяки.

Смотреть, что у меня с ногами, было страшно, но я посмотрел. Я лежал на боку, правая нога поверх левой. Стоило мне чуть пошевелить правой ступнёй, как меня всего от пятки до макушки будто прошило железным пинбольным шариком. Я завопил от дикой боли, но вопль получился больше похожим на стон.

— Ники! — снова донёсся до меня голос Кенни. — Ники!

Мой брат был там наверху совсем один и не знал, что со мной.

— Кенни, подожди. — Я попытался крикнуть задыхаясь: — Я сейчас.

Правую лодыжку я, похоже, вывихнул. А с левой ногой случилось что-то гораздо худшее. Я даже не пытался ею шевелить. Даже просто подумать, на что она сейчас похожа, мне было страшно до тошноты. Но в голове сама собой всплывала картина: осколки раздробленных костей вытарчивают из рваных ран.

Ещё чуть-чуть, и меня бы вырвало.

Но потом я подумал, что в этом случае была бы кровь. Очень много крови. А штаны вроде сухие.

Значит, у меня был другой перелом, не такой, при каком кости торчат наружу. Я попытался дотянуться до сломанной ноги, но меня опять накрыло. На этот раз не пронзительной, тошнотворной болью от вывихнутой лодыжки, а волной страха, медленно накатившей из левой, сломанной ноги. Не то чтобы мне было больно ею пошевелить. Я просто-напросто не мог этого сделать. Почему — сам не знаю. Меня то ли парализовало, то ли останавливало какое-то глубинное знание, спрятанное у меня в костях и велевшее мне не двигать сломанной ногой.

Снова залаяла Тина. Я сумел извернуться и посмотрел наверх в надежде, что получится увидеть Кенни.

Но сумерки сгустились ещё сильнее. Небо стало похожим на воду из стакана, в котором мы моем кисточки на уроке рисования и в котором все цвета в итоге мешаются в чёрно-фиолетовое месиво.

— Кенни, я жив-здоров, — сказал я. — Всё будет хорошо. Но только нужно, чтобы ты кое-что сделал. Иди вниз вдоль ручья, пока не выйдешь на дорогу. Там останови машину и скажи людям, что произошло. Скажи, что я упал и мне нужна помощь. Они будут знать, что надо делать.

Ну то есть я сказал это не совсем так, а путаясь, задыхаясь и постанывая, но смысл был именно таким.

До Кенни он не дошёл. Наверху снова бешено залаяла Тина, а потом на обрывистом склоне показалась тень.

— Кенни! — заорал я. — Назад! Не будь идиотом!

Он всё равно полез вниз. Лазал Кенни хорошо и запросто взбирался на любые деревья. Но тут было не дерево, а мокрые камни. Не хватало ещё, чтобы он переломанным свалился рядом со мной.

Но пока у Кенни получалось неплохо. Он цеплялся руками и ногами за выступы каменной стены и хватался за тут и там торчавшие из камней куцые кустики. Кенни преодолел половину спуска, потом две трети, но тут его подвёл один из прилепившихся к стене кустов. Кенни оторвался от скалы и полетел вниз. Я решил, что сейчас он свалится прямо на меня. И при этом подумал не о Кенни, а о том, как больно он придавит мне ноги.