Железная Империя

Но сенатор, увидевший пришедшего, отшатнулся и побледнел, словно призрака увидел, и его дрожащие губы выдохнули:

— Эван?!

— Здравствуй, отец.

Эван, переводя дух, остановился несколькими ступенями ниже, поставив одну ногу на ступень повыше и опершись о колено ладонью. Его серые спокойные глаза спокойно смотрели в испуганное лицо сенатора так же, как до того смотрели в уродливую морщинистую маску Палпатина, и в уголках губ пряталась все та же полуулыбка, и они встали друг напротив друга — длинноногий юноша, отдыхающий после долгого восхождения вверх, и высокий сенатор, готовящийся спуститься вниз.

Оба одинаково сложенные, неуловимо похожие, родные, кровь от крови, плоть от плоти.

Трудно описать все те чувства, что выписались на лице сенатора; его лицо вмиг покраснело так, словно старика вот-вот хватит удар, рот нервно задергался, а в глазах навернулись слезы, растворяя в себе отчаяние и ужас.

— Эван, ты пришел?.. Ты?.. — тот, кто назвался Фресом этим вечером в кабинете у Палпатина, лишь пожал плечами.

— Ты не рад меня видеть? — произнес юноша, все так же прямо глядя в лицо сенатора, тающее крупными каплями слез. — Несколько лет прошло. Ты не хочешь меня видеть?

Сенатор мигнул, и по его покрасневшей, раскаленной щеке стекла слеза.

Он неуверенно двинулся, словно хотел ступить вперед и обнять, обхватить сына, вернувшегося домой, прижать его к себе, но не стал делать этого.

От внимательных глаз старика не укрылась одна важная деталь.

В опущенной вдоль тела руке, в ладони, между большим и указательным пальцами, предательски поблескивал сайбер, прижатый к задней поверхности рукава.

Вот почему никто не поднял тревогу.

Поднимать ее больше некому.

Все мертвы.

— Ты пришел убить меня! — выдохнул сенатор, потрясенный, не сводя взгляда с предательского блика на металле, играющего между пальцами Эвана-Фреса. — Ты… всех убил! Ты!

Вмиг все стало на свои места.

Эван, опершийся ладонью о колено, не притворялся. Он действительно переводил дух, отдыхал. Может, он и не очень устал, отнимая жизни у охраны сенатора, но зачем тратить лишние силы?

— Если честно, — все так же ясно улыбаясь, ответил Эван, глядя на потрясенного, убитого горем отца, — то я даже не знал, куда и к кому шел.

— Какое счастье, что мать не дожила!..

— У тебя странное представление о счастье, отец, — юноша чуть усмехнулся. Отец побагровел до самых бровей, казалось, даже его высокий гладкий лоб налился черной больной кровью.

— Я! Не учил! Тебя! Этому! — выкрикнул он гневно, и Эван вмиг распрямился и сделал шаг вверх по лестнице, отчего вся группа людей, замерших на верхней площадке, интуитивно сделала шаг назад, отшатнувшись от угрожающего пришельца.

— Не учил? — вкрадчиво спросил Эван, и в его серых глазах сверкнула ненависть. Пальцы его чуть дрогнули, и длинный сайбер скользнул ниже, ладонь сжала самую его середину. — А чему ты учил меня, Учитель? Разве не защищать закон и порядок? Жертвуя собой? Служа идеалам джедаев?

— Не смей называть меня Учителем! — взревел сенатор, корчась от гнева, потрясая кулаками.

— Как скажешь, Учитель.

Сенатор, усилием воли крепко сжав трясущиеся губы, не позволяя ни слову выскользнуть из них. Его горящие глаза метались, всматривались в знакомые черты, и не находили в них того, кого он когда-то называл сыном.

— Да, я учил тебя защищать закон и порядок, — произнес он, наконец, подавив в себе желание кричать, изрыгать проклятья и ругательства.

Эван-Фрес вновь безразлично пожал плечами.

— Сейчас закон и порядок — это Император, — небрежно заметил он. — Император сейчас законная власть.

— Но какой ценой, каким путем!

— Это неважно, — повышая голос и поднимаясь еще на ступень, произнес Эван-Фрес. — Итог один. Император — власть и закон, и я выбрал свой путь. Я буду служить Императору. Ничего личного.

— Жалкий вырожденец! — прохрипел сенатор, терзая ворот своей одежды, разрывая ткань, выпуская белые неопрятные клочья белья наружу. — Раб, щенок! Ты — жалкий служка, готовый выполнять приказы!

Фрес снес эти оскорбления молча, и даже ясная улыбка не покинула его губ.

— Я не раб, — произнес он твердо и ясно, когда поток сквернословия у его отца иссяк. — Я принимаю решения. Я свое решение принял; я служу Императору. Ничего личного. Впрочем, тебе еще тоже не поздно принять решение; формально, меня никто не посылал. Никто не знает, что я тут. Ты можешь собрать своих людей и уйти, я пропущу тебя. Но ты сойдешь с арены. Ты не будешь противиться воле Императора. Ты просто уйдешь. Исчезнешь. Навсегда.

— Что?! Что ты сказал, щенок?!

Фрес усмехнулся, переведя взгляд на корзинку, которую нянька прижимала к груди.

— Новая игрушка? — со смешком произнес он, пытаясь заглянуть за белеющие в темноте пеленки. — Еще одно существо, которое можно вырастить, набив голову несуществующими, мертвыми идеалами?

— Не смей так говорить! Демократия — это не мертвые идеалы, это…

— И ты готов подвергнуть опасности жизнь этого существа, — перебив отца, спросил Фрес, чуть прищурившись, кивнув на корзинку, — ради того, что все равно скоро умрет?

Джейкобс мельком оглянулся на няньку, тихонько подвывающую от ужаса. По лицу его прошла судорога.

— Унеси Лору, — тихо велел он, и женщина чуть двинулась.

— Стоять! — Фрес резко выкинул вперед руку, и из сайбера с гудением вырвался алый луч, указывая в грудь перепуганной няньке.

Его ясные серые глаза стали колючими, улыбка злой и отталкивающей. Он вновь перевел взгляд на отца, с наслаждением всматриваясь в гнев, отчаяние и боль, играющие в его глазах, и тихо-тихо, но очень внятно произнес:

— Так что? Стоят все принципы демократии жизни одного маленького существа? Не проще ли уйти, отречься от идеалов, но сохранить жизнь дочери — она ведь тебе дочь, так? Возьми ее и уходи. И все будет хорошо.

— Я спасу ее, — произнес сенатор дрожащим от гнева и боли голосом, — но без моего закона погибнут тысячи тысяч, по одному велению твоего Императора! Я могу защитить их, понимаешь?!

Фрес пожал плечами; его лицо не выражало ничего.

— Люди гибли всегда, — заметил он. — И во времена Республики их гибло по всей Галактике достаточно. Ты не спасешь всех; твоя идея о спасении миллионов всего лишь самообман, бестелесный призрак, бесплотная мечта. А настоящее — вот оно, спит в корзинке. Возьми и исчезни.