Жесткая проба

– Ну, наловчился... Ему Ефим Па... Ефим Петрович всё время только шестеренки и подсовывает...

– Я ничего не подсовываю! Распределяю как положено.

– А почему Гущин всё время одни детали делает, а другие враздробь, что попало? Дядя Вася... Губин, то есть, или Маркин, они не могут? Маркин Гущина учил, он умеет не хуже. Так им – что попало, а Гущину – что повыгоднее? Это правильно?

Витковский исподлобья посмотрел на Алексея. Парень-то того... Действительно, у Гущина идут серийные, легкие детали. С успехом мог делать любой другой. Тот же Губин или Маркин Но Губин – упрямый старый козел, с ним не сговоришься, Маркин – скандалист... И оба старики. А нужны молодые, перспективные кадры... Что это за тип пришел? Из парткома? Не похоже, не встречал его там... Черт его знает, шляются всякие, потом наговорят – не расхлебаешь... Надо переломить настроение. И так его всё время шпыняют за то, что не занимается соревнованием, не растит передовиков. Вместо того чтобы делом заниматься, цацкайся тут со всяким...

– Я внесу ясность, товарищи. Специализацию в нашем цехе ввести трудно, но где только можно, мы её осуществляем и будем осуществлять. Это – важнейший принцип современного производства.

– Вот! Понял? – сказал Иванычев. – И, понятное дело, мы передовиков поддерживаем. Их надо поощрять, создавать условия...

– Настоящих! А он не настоящий, а липовый. Кончится спецзаказ, он и съедет на свои сто пять процентов... Тогда будете с доски снимать? То на доску, то с доски? Над ним и так – кто ругается, кто смеется...

– Кто смеется? – вскочил Виктор. – Это ты подговорил, да?

Алексей укоризненно посмотрел на него.

– Эх, ты! Как был пацан, так и остался пацан... Ну зачем я буду подговаривать? Люди сами видят.

– По-моему, – сказал Федор Копейка, обводя всех серьезным взглядом, – по-моему, цэ дило трэба розжуваты... Может, он и перегнул, но тут что-то есть!..

– Ты свои штучки брось! – оборвал ею Иванычев. – Твои теории известны... (Федор Копейка покраснел и замолчал.) Вместо того чтобы работать с молодежью, воспитывать, ты тоже? Нашел кого поддерживать! Мы, понимаешь, мобилизуем людей, выдвигаем передовиков, воспитываем на положительных примерах, а он будет подрывать?! Дискредитировать? Этот номер не пройдет! Вот и печать нам сигнализирует. Серьезно сигнализирует! И мы к этому сигналу не можем не прислушаться. Не можем! Это что же получается? Страна, понимаете, строит коммунизм, весь народ, как один человек, вкладывает силы. И мы мобилизуем массы, весь коллектив, чтобы внести свой вклад, а тут, понимаете, появляются люди, которые пытаются ставить нам палки в колеса, тащить нас назад! Так получается, товарищи? Мы с этим мириться не можем,

Алексея трясло от злости. Что они, с ума посходили? Он же им объяснил. Да пусть спросят кого угодно...

– А с враньем можете? С враньем миритесь? А ещё говорите, что коммунизм строите!

Так говорить не следовало. Понял это Алексей слишком поздно, когда установилась зловещая тишина. Все, не отводя глаз, смотрели ему в лицо, только Ефим Паника зыркал то на одного, то на другого.

– Та-ак! Договорился... – сказал Иванычев. – Тебе не нравится, как мы строим коммунизм? Может быть, тебе и коммунизм не нравится. И заодно Советская власть?

– Может быть! – сказал Гаевский.

– Я не про Советскую власть и не про коммунизм. Я про вранье... Коммунизму правда нужна, а не вранье!

Его уже не слушали, смотрели на Гаевского, ждали, что скажет он.

– Лично меня поведение Горбачева не удивляет. – Гаевский говорил негромко, медленно и веско, как человек, уверенный, что его выслушают до конца. – Может, товарищи не в курсе, я поясню. Выступление против передовиков – факт не случайный. Надо присмотреться к общественному, политическому лицу этого человека. Кто такой Горбачев? Вам известно, что он связан с баптистами?

– Я не связан, неправда!

Гаевский даже не повернул головы.

– Вам известно, что он замешан, связан с подозрительными элементами и даже подвергался недавно аресту?

– Так я же свидетелем!.. Арестовали спекулянта, я свидетель, а не замешан!

– Мы ещё не знаем, товарищи, – будто ничего не слыша, продолжал Гаевский, – что это за элементы... Может, это только спекулянты. Но спекуляция бывает разная. За ней может обнаружиться и кое-что другое... Лично я ничему не буду удивляться. Может, вам неизвестно, но мне известно: ещё в школе Горбачев был замешан в историю с тайной организацией...

– Как не стыдно! – закричал Алексей. – Это же была детская игра! Вас же за это выгнали, что вы начали раздувать!..

Гаевский и теперь не взглянул на Алексея, только лицо его, и без того белесое, побледнело ещё больше, колючие маленькие глазки сузились.

– Лично меня никогда ниоткуда не выгоняли, что легко проверить по моему личному делу... Так вот, товарищи, в свете этих фактов выступление Горбачева, направленное на дискредитацию передовиков и срыв спецзаказа, приобретает совсем другой характер! Я считал своим долгом внести ясность, ввести вас в курс.

Иванычев выжидательно смотрел на Гаевского, ожидая, что он скажет ещё. Гаевский молчал. Виктор отвернулся, уши его горели. Федор Копейка хмуро разглядывал мозоль на левой ладони и ковырял её ногтем. Ефим Паника ловил взгляд начальника цеха и заранее изобразил на своем лице удивление и негодование.

У Витковского поначалу отлегло от сердца – тип оказался не опасный. А Горбачев-то?.. Да нет, ерунда! Что-то этот подтасовывает, пришивает... Хотя кто его знает! Надо это дело ликвидировать. Пусть потом разбираются, кому нужно. А то наделают шума, начнут копаться: передовики, не передовики... Ему ещё только не хватало, чтобы обвинили в очковтирательстве, выдвижении дутых передовиков...

– Что будем делать, Владимир Семенович, как думаете? – спросил Иванычев.

– Что тут думать? Паршивую овцу из стада вон, вот и всё.

– Нет, Владимир Семенович, я не согласен. Поскольку был сигнал печати, а теперь ещё обнаруживаются такие факты, мы просто так не можем... Надо вокруг этого дела создать общественное мнение, извлечь уроки. Правильно я говорю? И поскольку Горбачев – беспартийный, не комсомолец, заняться этим должна профсоюзная общественность. Я так думаю: подготовим вопрос и через день-два поставим на цехкоме. Нет возражений?

Последнее, что увидел Алексей, уходя, был взгляд Виктора – испуганный и вопрошающий. А, черт с ним! Дело теперь уже не в нём... Что они, все ослепли, сошли с ума? Ведь они на самом деле хотят, чтобы Витька был передовиком, чтобы цех перевыполнял план и завод тоже, чтобы страна шла к коммунизму. Так ведь и он хочет того же! И они, и он говорят одни и те же слова, а получается так, словно говорят они на разных языках...

Вадим Васильевич озабоченно хмурился, и не будь Алексей так взбудоражен, он бы заметил, что Вадим Васильевич отвечает очень неохотно.

– Их много развелось, таких защитников Советской власти... Попробуй скажи громко: это не так, то не так, смотрите, товарищи, исправлять надо! Тут на тебя прямо хор, как в опере: «Клевета!» А кто кричит? Рабочий, крестьянин? Нет, чиновник кричит. Почему? За себя боится. Рабочий, колхозник, они так и останутся – рабочий и колхозник. А чиновника можно прогнать, снять с должности. Без должности же он – пшик, пустое место. Вот он и дрожит. Чуть кто скажет: «Это плохо, надо лучше», так сейчас гвалт: «Не видит достижений, одни недостатки... чернит! Клевета!» Вот так-то, Алексей свет Иванович! Зря ты в это ввязался. Намнут тебе бока, тем дело и кончится.