Жестокая любовь государя

Со своим горем Иван боролся в одиночестве и помощи ни от кого не желал. Желтым пламенем горела лампадка. А в углу, бросая ломаную тень на стены, сгибалась и разгибалась одинокая фигура — то молился Иван Васильевич.

Бояре увидели Ивана на восьмой день. Перед ними был старик! Лицо пожелтело, а ввалившиеся щеки избороздили морщины. Горе оказалось подобно тяжкому грузу — взвалил его Иван на плечи и согнулся под неимоверной тяжестью.

Таким и вышел он к ближним боярам. Сгорбленным. Усталым.

Постоял малость Иван, а потом снял с головы шапку. Ахнули вельможи — вместо черных прядей жалко топорщились седые лохмы.

— Батюшка, что же ты с собой делаешь? — грохнулись коленями об пол бояре, стараясь не смотреть на поседевшую голову государя.

— Поберег бы себя, два мальца при тебе остались, — предостерег Захарьин. — Как же им без родителей. И мне тоже тяжко, Анастасия для меня вместо дочери была, однако держусь вот.

Помолчал Иван, а потом сказал:

— Все… царицу не воскресить. Плясунов мне в комнату и скоморохов. Пусть развеселят своего государя.

Шутов и дурех набилось к царю с полгорницы. Они плясали на славу, стучали деревянными каблуками о дубовый пол и сумели вызвать государев смех. А когда одна из шутих пошла по кругу вприсядку, самодержец не удержался и, метнув кафтан в челядь, хлопающую в ладоши, пустился следом, выкидывая коленца.

Давно государь не был таким веселым, и при виде беснующегося Ивана с трудом верилось, что всего лишь с неделю он вдовец. Бояре стояли молчком, не смели участвовать в чудачествах царя. Непривычно. Горе еще по коридорам бродит, а государь смехом своды сотрясает. Ведь под самым потолком душа Анастасии витает, только на сороковой день уйдет совсем, а сейчас глазом святым за всеми смотрит.

Нахмурился Григорий Захарьин:

— Не вовремя, государь, потеху затеял. Виданное ли дело, чтобы через неделю после смерти жены… вот так выплясывать! Уж не бес ли в тебя вселился?

Иван Васильевич вышел из круга, пнул попавшиеся под ноги гусли, которые невесело брякнули и расшиблись об угол. Остановился перед конюшим и сказал просто:

— Не бесы это, Григорий Юрьевич, это лекарство мое. Иначе совсем рассудка лишусь. — И, оглядев смутившихся скоморохов, приказал: — Ну чего истуканами застыли?! Пляшите! Царь веселиться желает! Развеселите так, чтобы скулы от смеха свело! — И, повернувшись к боярам: — Пусть все пляшут! Все, я сказал! Чего же ты стоишь, Григорий Юрьевич? Царя ждать заставляешь! Я же сказал: все пляшут!

Григорий Захарьин, опасаясь царского гнева, выбросил вперед сначала одну ногу, потом другую, присел кряхтя и, не уступая в расторопности плясунам, пошел по кругу веселить Ивана.

— Я тебе спляшу, царь! Спляшу! Я с малолетства знатный плясун бывал! Смотри же, как я пляшу!

Боярин покрывался потом, живот его трясло, и это вызывало почти сатанинскую радость у государя, который громко гоготал, хлопал себя ладонями по коленям и, указывая перстом челяди на боярина, принимался гоготать вновь:

— Ай да боярин, ай да молодец!

А Захарьин все повторял:

— Я тебе спляшу, государь Иван Васильевич! Спляшу на помин своей племянницы царицы Анастасии Романовны! Веселись, царь, сполна!

Остальные бояре замерли у самых дверей, смущенно наблюдали за чудачеством самодержца. Скоро очередь дошла и до них.

— А вы чего стали?! Розгами, что ли, в круг подгонять?! Федька, поторопи бояр, пускай государя потешат!

Федька Басманов со смехом стал выталкивать бояр в круг, а те, не признавая государевой шутки, шипели на любимца самодержца:

— Ты ручищами за кафтан не цепляй! Ворот порвешь!

Петр Шуйский, ступив в круг, изрек себе под нос:

— Что отец его, что сын, оба поганенькие, задницами царю служат! В содомском грехе живут!

Вокруг примолкли, однако царский любимец обиды не услышал. Один Шуйский и был способен на такую дерзость.

Веселье закончилось неожиданно: поднялся Иван во весь рост и, глянув в потные лица вельмож, произнес сурово:

— Шибко скачете, бояре. Время для панихиды, а вы все не натешитесь.

Вот и пойми государя. Вот и угоди ему. Часом ранее совсем иное глаголил.

— Вижу вашу радость! Довольны, что жену у меня отняли! Посыпали зелье — и не стало суженой… Только ведь я оттого не ослабею! Я еще сильнее стану. Что же вы взгляды-то попрятали?! Все равно узнаю, кто убивец, не уйдет он от меня! Вон как вы после смерти моей родненькой женушки расплясались! Думаете, что вы так же и после моей смерти веселиться станете?! Нет, не будет этого! Как в могилу начну сходить, так я и вас с собой прихвачу! С кем же мне тогда воевать на том свете? Не с ангелами ведь!

И снова комнату потряс государев хохот. Трудно было понять, где царь говорил лукаво, а где вещал правду.

— А ну подите вон! — разогнал Иван Васильевич вельмож. — Ну чего у дверей сгрудились?! Сказано же, один побыть хочу! А ты, Федька, приведи лекаря Шуберта.

За то недолгое время, что Шуберт пребывал в Москве, он успел понять, что Иван Васильевич угрозы свои исполнял. Дважды при нем секли бояр, потерял свое могущество Сильвестр, сослан был влиятельный окольничий Адашев.

А один из принцев крови — Андрей Шуйский, так и вовсе псарями забит.

Всю неделю Шуберт находился в ожидании, зная, что Иван Васильевич непременно о нем вспомнит. Немец поначалу даже хотел бежать из Москвы, но понял, что не проедет и дух сотен верст, как его сцапают на одном из ямов. [59] А своим бегством он еще более разозлит молодого государя. И даже если доберется до границы, то за пределы России его не выпустят таможенники. Посидит бедный лекарь немного на границе, а там и извещение из Москвы его догонит: «Воротить в кандалах и стеречь, как злостного татя!» Видывал он такое. В прошлом году Иван Васильевич выписал из Рима зодчего, повелел ему церквушку ставить. А как поднялась она куполами к небу, так итальянец и съехал. Недели не прошло, как треснула северная сторона, и божий храм развалился надвое. Изловили зодчего у самой границы, накинули цепь на шею и так вели до самой Москвы, где за святотатство сожгли в осиновом срубе.

59

59 Ям — селение на почтовом тракте, жители которого предоставляли для государственных нужд подводы, лошадей, возчиков.

А ведь так все славно начиналось: государь был ласков, поселил недалеко от дворца, в прислуги дал крепкую девку. Притом веселый разговор вел:

— Ты, немчина, не теряйся, моя девка не только полы мыть способна. Она тебе и в другом услужит. Посмотри, какие у нее титьки! Всю ночь их вертеть можно.

Это был один из первых подарков царя Ивана. Да и потом государь еще не однажды жаловал его, присылая с гонцом со своего стола пироги с яблоками и прожаренные крылышки лебедя.

Сейчас лекарь Шуберт дожидался стрельцов.