Жестокое наследие

В тот год я не принимал участия в подготовке к празднику. Вместо этого я отправился в оливковый сад на холме над деревней. С собой у меня был блокнот и карандаш. Хотя мне, вероятно, предстояло прожить жизнь мелким преступником или рабочим, я мечтал стать писателем. Нет, не просто писателем. Поэтом.

Это были глупые фантазии, которым не суждено было сбыться, но я все равно время от времени записывал отдельные строки. В Кастель-Амаро зачастую не оставалось ничего, кроме как предаваться мечтам. Я должен был устроиться на приличную работу, чтобы иметь возможность навещать сестру, но об этом можно было забыть, пока прокурор не сочтет мой долг полностью погашенным.

Это было на следующий день после вечеринки у реки и пьяного поцелуя Джорджии. Мне нужно было с кем-то поделиться этим, пусть даже только с потрепанными страницами моего старого блокнота.

Я как раз точил карандаш перочинным ножом, когда услышал ее голос.

— Что ты пишешь?

Живот свело от предвкушения. Я провел половину ночи, вспоминая ее прикосновения, поглаживая свой член и представляя ее руку на нем. Я терзал себя мыслями о том, что бы с ней сделал, если бы только не унаследовал моральные принципы матери. Она была пьяна. Вероятно, теперь жалеет об этом. А может, даже не помнит. Как и всякий раз, когда самые мрачные и ненавистные мысли проникали в мое сознание, в голове зазвучал голос отца.

Я сел, перекинув ногу через ветку, и посмотрел вниз.

Джорджия стояла на склоне подо мной, скрестив руки и глядя на меня снизу вверх. На ней было белое платье с лимонами. Оно открывало ее гладкие, загорелые руки и ноги. Длинные каштановые волосы касались талии, пока она, запрокинув голову, наблюдала за мной.

Я ухватился за ветку над головой и медленно опустился на землю, преодолев последние несколько дюймов. За прошедший год я значительно вырос, перевалив за метр восемьдесят, и хотя Джорджия не была низкой, ей приходилось смотреть вверх, чтобы встретиться с моими глазами.

— Ничего. Ты не идешь на праздник?

Я надеялся, что она скажет «нет» и останется здесь со мной. Оказаться наедине с дочерью прокурора было редкой удачей.

— А ты? — выпалила она в ответ, на ее алых губах заиграла ухмылка. — Кто-то сказал мне найти его, когда я буду трезвой… хотя, для протокола, прошлой ночью я прекрасно все понимала.

Мимо лица Джорджии пролетел шмель, и она отшатнулась. Я резко вытянул руку, и аккуратно зажал его в кулаке.

Джорджия ахнула.

— Он же ужалит тебя!

Я отвернулся от нее и осторожно разжал кулак. Шмель сидел у меня на ладони и действительно ужалил меня. Мы оба наблюдали, как его пушистое черно-желтое тельце лениво улетает прочь.

— Он не умер… значит, не ужалил тебя? — спросила Джорджия, поднимая мою руку. — Верно?

— Только пчелы умирают после укуса, — сказал я ей. — Шмели нет. Так ты не идешь на праздник?

— Нет, если ты не идешь. Значит, он ужалил тебя? У тебя рука покраснела, — Джорджия развернула мою ладонь и нахмурилась.

— Все в порядке.

— Зачем ты поймал его?

— Ты испугалась, — мягко ответил я.

Она прищурилась, глядя на меня. Что скрывалось за этими большими карими глазами?

— Ты не убил его, — заметила она.

— Зачем? Он просто боролся за выживание. Нельзя его винить за это. Мы все так делаем, — тихо сказал я. Мне нужно было, чтобы сердце перестало так колотиться. Я попытался освободить ладонь из ее хватки — может, тогда тело успокоится. Сейчас кровь приливала куда угодно, только не к голове.

Она крепко держала меня за руку, отказываясь отпускать.

Я вопросительно поднял бровь.

— Спасибо. Ты не такой, как другие парни в деревне, — медленно произнесла она, поднимая руку к своему лицу.

Я завороженно смотрел на нее. Она поднесла мою раскрытую ладонь ко рту и запечатлела нежный поцелуй на месте укуса.

Этот простой жест лишил меня контроля. Я шагнул вперед и, обхватив ее шею, погрузил пальцы в волосы, крепко сжимая.

— Что ты делаешь? — спросил я, голос звучал низко и сдавленно.

— Благодарю тебя, — тихо ответила она. На ее лице мелькнуло беспокойство, но оно быстро сменилось возбуждением. — За шмеля и за прошлую ночь.

В ее горле бешено бился пульс. Я приложил другую руку к этому месту, наслаждаясь тем, что она так же, как и я, не могла оставаться равнодушной.

— Если хочешь поблагодарить меня, разве не стоит спросить, чего хочу я? — Теперь мой голос звучал хрипло.

Она наклонила голову, почти касаясь моей груди.

— Чего ты хочешь, Элио? — спросила она таким соблазнительным тоном, что я не мог удержаться.

— Ты точно знаешь, чего я хочу, — прошептал я и отступил назад, увлекая ее за собой.

Ее спина столкнулась с оливковым деревом и я прижал ее к нему.

— С того самого момента в туалете... с нашего первого прикосновения, ты знала. И не вздумай притворяться, что это не так. Между нами нет места притворству, topolina, — пробормотал я.

Ее пульс снова участился, она сглотнула, и я почувствовал, как ее горло коснулось моей ладони.

— Что ж... тогда возьми это, cittaiolo, — бросила она. — Если осмелишься...

Я захватил ее губы в обжигающем поцелуе, заставив ее замолчать. Они были были такими же мягкими, как я и представлял, а на вкус напоминали ваниль. Ее язык смело выскользнул наружу и коснулся моих губ, и я резко отпрянул, ошеломленный. Это казалось неправильным — слишком дерзким для такой идеальной и защищенной девушки, как Джорджия. Чего она добивалась? Она пыталась что-то выведать или собиралась обвинить меня в домогательствах, а затем добиться моего увольнения? Она ведь не могла целовать меня так, потому что действительно хотела? Конечно же, нет. С такими, как я, такого не бывает.

Она выглядела взъерошенной и развращенной, ее дыхание было прерывистым. Помада размазалась по губам. Я не мог оторвать от них глаз.

— Что случилось? Ты не хочешь меня? — спросила она шепотом. От ее игривого тона не осталось и следа. В глубине ее горячего, ранимого взгляда таилось что-то настоящее.

— Почему? — Я попытался усмирить скачущие мысли и желание подхватить ее на руки и задрать это короткое платье.

Я хотел повалить ее на мягкую землю, устроиться между ее бедер и сделать ее своей — перед лицом Бога и самой природы. Я хотел посадить свое семя глубоко в ней и убедиться, что она станет моей навсегда. Моей женой. Моей любовницей. Матерью моих детей. В вихре такой всепоглощающей потребности трудно было мыслить здраво.