Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

По тому, как расширились его глаза, я увидела, что мои слова действительно пугают Марка. Он понимал, что вот-вот услышит ответ на свой вопрос, но в кои-то веки ему не хотелось узнать правду, разгадывать тайну, которую сам же и всколыхнул.

— Вот так мы дружили! — понимая, что не в силах больше таиться, я резко развернула руки тыльной стороной вверх, предъявляя, словно обвинение, зарубцевавшиеся шрамы и ожоги, превратившие кожу в подобие тонкой и измятой папиросной бумаги. — Смотри на это, Марк, внимательно смотри! Может, теперь ты поймешь, какой замечательной жизнью я жила без тебя! Какой радостью был наполнен каждый мой день, если вечером мне приходилось жечь себя живьем, чтобы хоть немного набраться сил от боли! Боль стала моим вторым я! Боль смогла спасти меня, и никак не ты! Поэтому не смей предъявлять мне упреки или обвинения, или требовать чего-то и… и я прошу, останови меня, я не должна дальше говорить, не слушай все это, пожалуйста! — теряя остатки здравого смысла, зарыдала я, опять прижимая руки к груди, пряча весь этот кошмар, в прямом смысле слова подкосивший Марка.

Всегда такой несгибаемый, он пошатнулся, и кто знает, смог бы устоять на ногах, если бы не стул, о который он оперся инстинктивным движением. Его лицо было мертвенно-серым, от привычной смуглости не осталось следа, дыхание сбилось в шумный свист, с которым он втягивал в себя воздух, и я понимала, что еще немного и по стальной основе его личности пойдет глубокая трещина — и он надломится. Я не могла допустить этого, поэтому должна была немедленно замолчать, усмирить мстительное чудовище, завладевшее мной и хлеставшее Марка словами, которые невозможно забыть.

Внезапно мне показалось, что лучший выход — это свежий воздух, живой, умиротворяющий, именно он поможет успокоиться и отключить взбешенное сознание. Взгляд упал на огромное окно, и я бросилась к нему, еще не понимая, что хочу сделать — просто глотнуть спасительного кислорода или выйти, выпрыгнуть за границы нашей квартиры, ведь я все равно была недостойна находиться в ней после всего того, что наговорила.

Марк среагировал молниеносно. Вскочив со стула так резко, что тот с грохотом опрокинулся, он схватил меня обездвиживающей хваткой, сжал, крепко, как питон, обвивающий свою жертву, и не отпускал до тех пор, пока волна рыданий, сотрясавшая меня, не смыла чистыми следами всю грязь и горечь от брошенных в лицо обвинений.

— Что мы наделали? Марк, что мы наделали? — всхлипывала я, судорожно хватаясь за него, будто утопающий за соломинку, лишь бы только удержаться и не соскользнуть в черную и вязкую жижу безумия. — Зачем мы опять мучаем друг друга? Неужели нельзя по-другому? Ведь когда-то все было иначе, в детстве, помнишь? Мы понимали все с полуслова и никогда не ссорились! А сейчас… Ведь это же будет продолжаться! Все время, постоянно! Мы так и будем изводить друг друга, пока не отравим наши жизни! И у нас совсем нет будущего, понимаешь? Совсем нет будущего!

— Тихо-тихо, — зашептал на ухо Марк, как всегда не спешивший разделять мои поспешные и отчаянные выводы. — Не надо говорить о будущем, Алеша. Его пока что нет. Его делаем мы, сами. И каким оно будет, зависит только от нас. Посмотри, ведь мы вместе, как и должно быть. А значит, все исправимо. Все будет хорошо. Только мы должны отпустить это проклятое прошлое. Простить друг друга. Навсегда. Скажи честно, ты… сможешь забыть все те мои слова? И то решение? Сможешь?

Постепенно успокаиваясь, отогреваясь в руках, которые удержали бы меня даже на краю пропасти, я затихла под его внимательным взглядом и, наконец, честно ответила:

— Я не знаю.

Почему-то мне показалось, что Марк рассердится, разозлится из-за моей неуверенности. Но он лишь улыбнулся, немного устало и ободряюще, а я смотрела на капельки крови, вновь выступившие на его губах и думала о том, что точно так же и наши внутренние, невидимые глазу раны будут долго кровоточить, несмотря на то, что мы изо всех сил делаем вид, что нам не больно.

— Зато я знаю, — его голос прозвучал, как всегда, уверенно и без малейшего намека на сомнения. — Ты простишь. Ты обязательно простишь меня, — пообещал Марк, поднося мои ладони к губам и оставляя на них легчайшие поцелуи, будто пытаясь излечить от былых кошмаров, от воспоминаний, с которыми стоило распрощаться навсегда.

Немного помедлив, он опять приподнял рукава моего платья, скользнувшие вниз в пылу нашей борьбы, но на этот раз в его взгляде не было испуга или ужаса, лишь желание успокоить, исцелить остатки моей боли, которая таяла от его бережных прикосновений, от его беспредельной нежности.

И я почувствовала, что он прав, что возможно хоть на миг, хоть на одну ночь забыть прошлое и жить настоящим. Моим настоящим был только Марк — его объятия, его губы, его непослушные волосы, в которые так приятно было запускать пальцы, его руки, сминающие мою одежду до треска швов, срывающие ее, будто ненужную обертку, наше горячее дыхание, прерывистый шепот, мягкая упругость кровати, на которую я приземлилась пружинисто и легко, после того, как сбивая какие-то лишние и глупые предметы, мы переместились в другую часть квартиры, подальше от несостоявшегося ужина. И наше полное слияние, резкое, жадное, пульсирующее, перечеркивающее следы давнего раскола, разбившего наши жизни, сглаживающее рубцы от всех ран, оставшихся на теле и на сердце.

Чувствуя, с каким самозабвением, с какой слепой страстью Марк разбивается о меня, пытаясь разрушить, разорвать на части нас обоих только для того, чтобы потом заново сложить в одно неделимое целое, я хотела только одного — еще тысячи таких же безумных дней и ночей вместе. Чтобы мы забыли навсегда обо всех этих рассветах по отдельности, о странных днях, когда казалось, что мы способны прожить друг без друга, о радостях и горестях, которые мы не смогли разделить на двоих.

— Так много счастья, Марк… Мне страшно! Мне страшно, страшно! — исступленно шептала я, впиваясь в него все сильнее и сильнее, охваченная лишь одним желанием — прорасти сквозь его тело, стать его новой кожей, его памятью, его глазами и голосом. Заполнить собой без остатка, чтобы весь он, полностью, был мной, а я — им.

До самого рассвета мы так и не смогли отпустить друг друга, закончить разговор, все продолжавшийся на языке слов, поцелуев, испепеляющей страсти и нежности. Когда же первый солнечный луч несмело пробрался в наш мир, пытаясь отрезвить, вернуть в реальность, предыдущие пять лет успели превратиться в странный сон, о котором теперь не хотелось даже вспоминать.

Замерев в полной неподвижности, я смотрела на Марка, понимая, что могла бы провести так еще несколько часов или всю жизнь. Просто обнимая его, глядя в его глаза, слушая тихое, чуть сбившееся дыхание и наслаждаясь биением его сердца.

Слабая улыбка вдруг тронула его губы.

— А я думал, этого никогда больше не будет.

— Чего, этого? — рассеянно переспросила я, чувствуя, что никогда в жизни не была так счастлива.

— Я был уверен, что мы никогда больше не встретим утро вместе.

— Я тоже. Какие мы дураки, да?

Он негромко рассмеялся, подтверждая эту мысль, и лишь крепче прижал меня к себе, спрятав лицо в моих волосах.

Следующий день нашей новой жизни выдался уютным, дождливым, из тех, которые мягко запирают в четырех стенах и скрывают за плотной завесой весь мир. Уже через несколько часов после яркого рассвета небо затянули меланхоличные облака и глухие капли дождя забарабанили в большое окно, будто призывая к отдыху — ведь счетчик наших бессонных часов показывал уже вторые сутки.

Но спать нам совсем не хотелось. Ненадолго замерев в объятиях друг друга, мы уже через пару часов открыли глаза вместе, понимая, что получили необходимый заряд лишь от того, что все время были рядом. И теперь просто наслаждались настоящим — вкрадчивым шумом дождя, согревающим светом свечей, которые я, верная старой привычке, купила накануне, мягкой, обволакивающей тишиной, прерываемой лишь негромким смехом и звуками наших голосов.

— А помнишь, как мы когда-то, в такой же дождь сбежали из приюта, к нашему любимому месту, возле дуба у реки…