Жила-была девочка, и звали ее Алёшка
Шрифт:
– Прав, — уныло опустив голову, ответила я, совершенно не желая вдохновляться планами на первую рабочую неделю нового года. Да и чего стоят все эти планы, если Марка не будет рядом?
— Вот видишь, Алеша, я всегда прав, — с улыбкой, повторил он, но слова эти мало походили на шутку. Я слишком хорошо его знала, чтобы позволить обманчиво-беззаботному тону скрыть то, что он действительно считал себя правым — всегда, во всем.
— Неделя пройдет быстро, а потом мы увидимся. В субботу я снова буду здесь. Даже глазом моргнуть не успеешь.
— Ну да, конечно… Не успею… А потом получится, как в прошлый раз — ты занят, тебя снова не отпускают… Потому что у вас там не люди, а роботы, которые хотят, чтобы и ты тоже…. Погоди, что значит в субботу?
— Именно. В следующую субботу. В этот раз мне точно ничего не помешает. Да, иногда мы работаем без выходных, но не постоянно же. Поэтому в конце каждой недели я буду здесь. Даже если на один день. Даже на полдня. Это совершенно точно, я так решил. Лучше увидеться на несколько часов, чем несколько месяцев обсуждать, как это сделать.
— Но… — я все еще не могла поверить тому, что слышу и ошарашено хлопала глазами. — Но ведь это тяжело, Марк. Это не то же самое, что проехать из одного конца города в другой. Это не пара часов!
— Даже меньше, чем пара часов, если самолетом. В воздухе смогу выспаться, не то, что за рулем. Сплошные плюсы, Алеша, я все предусмотрел, — Марк снова улыбнулся. Я же продолжала испуганно смотреть на него, хотя невидимая острая игла, засевшая в сердце при мысли о скором расставании, чудодейственным образом исчезла.
Выбор Марка, его согласие на частые перелеты-переезды — все это было так чуждо его отлаженному образу жизни, что я вновь почувствовала безотчетный страх. Страх при мысли о причинах, побудивших его изменить своим правилам, смириться с хаосом, который принесет с собой необходимость разрываться между двумя городами. Даже на долю мгновения я не могла поверить в то, что после этого маленького отпуска он вдруг смирился и принял мою жизнь. Наоборот, его решение приезжать или прилетать каждую неделю было усилением надзора, признаком возрастающего недоверия к моему кругу общения, и, конечно же, к Вадиму, знакомство с которым оставило у Марка самые неоднозначные впечатления.
Поэтому моя радость снова отдавала горечью. Как никогда ясно я понимала, что наше счастье всегда будет таким — мимолетным и ярким, саднящим и жгучим, с привкусом крови на губах. Так будет продолжаться, пока кто-то из нас не выдержит и не сдастся — а сдаваться пока не собирались ни я, ни Марк. Мы увлеченно продолжали играть в благополучие на краю обрыва, не обращая внимания на то, что песок под ногами угрожающе сыплется вниз.
После его отъезда, к которому мы оба пытались сохранять игриво-легкомысленное отношение, мне даже казалось, что все так и есть. Все несерьезно. И Марк по прежнему здесь, в городе, который люблю я, но никогда не полюбит он — только задержался на работе дольше обычного. И ночь он провёл, конечно же, рядом со мной, а потом просто встал и ушел, пока я спала.
По вечерам я специально допоздна не возвращалась домой, чтобы не сталкиваться с опустевшей квартирой, способной разрушить эти иллюзии и давящей на меня насмешливым равнодушием стен. Снова и снова я спешила в знакомые шумные места, где, окончательно не избавившись от новогоднего флера, продолжала собираться местная богема. Рождественские морозы все ещё потрескивали за окнами, а веселящийся бомонд согревался горячими коктейлями — на пике популярности были глинтвейны, пунши, гроги и даже новомодный напиток под смешным названием крамбамбуля. Игриво-пряный аромат специй и неоконченного праздника носился в воздухе, навевая надежды на скорые перемены, которые, однако, не спешили наступать. Все темы для разговоров, поводы для интриг и ссор остались прежними, уныло-прошлогодними и, как я подозревала, вечно-непреходящими.
Возможно из-за этих вечных повторов, заезженности и даже какого-то прокисшего душка в атмосфере встреч, те самые методы, которые помогли мне отвлечься прошлой осенью, больше не работали. Теперь, когда Вадим вернулся в город и часто находился в том же зале, просто на другом его конце, я еще острее чувствовала всю фальшь и бессмысленность псевдо-дружбы,
установившейся между мной и сливками местного общества. Меня больше не отвлекали, а лишь утомляли разговоры, сводившиеся, в основном, к сплетням и обсуждению скандально-грязных подробностей жизни коллег или брюзжанию по поводу чьего-то внезапного успеха. Все сильнее я ощущала отравляющее действие подобного общения, с грустью вспоминая о былой близости между мной и моим бескомпромиссным учителем, которая сейчас была безвозвратно утеряна.И в то же время я не могла, не хотела с этим мириться. По иронии судьбы, мы виделись с Вадимом едва ли не каждый вечер, что было не так уж удивительно. Он сам ввёл меня в круг людей, с которыми был давно знаком, хотя и не считал большинство из них друзьями. Теперь эту же компанию выбирала и я, чтобы заполнить пустоту внутри, скоротать вечер, забыться в ожидании следующего дня — и не получала от этого ни удовлетворения, ни радости. Сидя в за столиком в отдаленном уголке зала и слушая собеседников в пол-уха, я грустью думала о былых вечерах с Вадимом, полных весёлых споров и обсуждений, а также веры в то, что с его целеустремлённостью и моим вдохновением нам подвластны любые вершины. Веры, от которой сейчас не осталось и следа.
Каждый раз, встречая его после той странной новогодней ночи, когда между нами, казалось, проскользнула надежда на возрождение былой дружбы, я так хотела подойти к нему, как раньше, присесть, выпить чашечку-другую кофе с коньяком, поговорить о новостях, о жизни или же просто и честно посмеяться над сплетниками и их жертвами, упивающимися скандальной известностью.
Но непривычное смущение, которое я испытывала, глядя на Вадима, окруженного, как всегда, толпой молодёжи, жадно ловящей каждое его слово и с готовностью хохочущей над каждой шуткой, по-прежнему сдерживало меня. Эта стена, ограждавшая своего кумира от любого вмешательства извне, не мешала бы мне, если бы я точно была уверена, что имею на право на его внимание. Ведь рядом со мной, несмотря на показную браваду, его взгляд больше не горел таким азартным блеском и весельем, как в те моменты, когда он попадал в свою естественную стихию — взволнованное людское море, на которое мог влиять, направляя его силу и энергию в нужное русло.
Поэтому я снова и снова, как и на новогодней вечеринке, предпочитала наблюдать за ним издалека, стараясь поменьше слушать то, что изливают мне в уши случайные знакомые. Но к концу недели все запасы моей терпеливой отстранённости, практически исчерпались, а друзья-приятели по тусовке были все так же активны в желании поболтать или поделиться горестями.
Вот и сейчас моя собеседница, Клавдия Витольдовна Заславская, дочь и наследница писательской династии, присев рядом просто из-за наличия свободного места, жаловалась мне на зловредных соседей, портивших ей жизнь евроремонтами, а теперь еще и нагло разъехавшихся в середине зимы в теплые края — на Мальдивы и Сейшелы. Клавдию Витольдовну не радовала воцарившаяся в старинном подъезде тишина и отсутствие вечных ремонтных бригад с громогласно хрипящими дрелями. Наоборот, она еще негодовала еще больше:
— Ворье! Бандюганы! Тюрьма по ним плачет! Это же они на мои и твои деньги жируют, понимаешь, да? Вот ты когда в последний раз на море была, а?
— Давно. Еще в детстве, — отстраненно ответила я, не желая упоминать при Клавдии Витольдовне о самой памятной, особенной поездке с Вадимом, которая подарила мне идею романа и перевернула жизнь с ног на голову.
— Вот! Еще в детстве! Это, небось, лет десять назад, еще при Советах было, верно говорю? Вот и я еще при Советах отдыхала! А теперь что? Одни жулики кости свои на солнце греют, чтоб им житья не было! И никто не догадается спросить — Клавдия Витольдовна, а может, вы тоже на Сейшелы хотите? А может, в ваши годы уже вредно без моря, в городе пыльно, для здоровья такой воздух очень плох! А, хотите, мы вам путевочку профсоюзную организуем, порадуем вас, чтобы сил прибавилось, и для творчества, и для жизни!