Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

— Ты специально меня своими мяукающими извинениями злишь? — так и не дослушав, резко перебил меня он. — Вот смотрю на тебя и удивляюсь — вроде давно знакомы, знаешь все мои привычки. Так какого черта сходу начинаешь бесить этой белибердой, которую я терпеть не могу — простите, да помилуйте, и прочие коленца? Если уж пришла ко мне, давай, отвечай прямо, что у тебя опять стряслось?

Продолжая растерянно глядеть перед собой, я не могла найти нужных слов и рассказать, в чем проблема. Но одно я знала точно — у меня больше нет сил жить в той фальшивой среде, в которой я оказалась без него. Вся эта невидимая глазу гнильца, скрытая под золотой коркой светского лоска начала проникать и в меня, неслышно, но упрямо разъедая изнутри. И больше всего на свете я боялась, что когда-нибудь она врастет и въестся неотвратимо и избавиться от нее будет невозможно.

— А я и не знаю, что стряслось. Вроде бы ничего, вроде бы все хорошо. А на самом деле все очень плохо, — иронично понимая, что мои оптимистичные заявления Клавдии Витольдовне были всего лишь бравадой, тихо ответила я. — Все совсем не так, как я представляла… Как мы представляли… Вадим, я не знаю, что делать. Это какое-то королевство кривых зеркал, а не жизнь. Все так… неправильно! Каждый новый человек оказывается на проверку или жабой, или гадюкой, а мы с тобой в одном и том же зале стоим по разные стороны и стараемся не смотреть друг на друга. И я не могу просто так бросить все и подойти к тебе, и слушаю, слушаю какие-то глупости, сплетни, пересуды… Я сама уже стала частью этих сплетен и пересудов — кто бы мог подумать, что такое возможно, правда, Вадим? Почему так вышло, а? Почему наша мечта обернулась к нам такой уродливой изнанкой?

Вместо ответа он долго смотрел на меня, не произнося ни слова, и взгляд его становился все тяжелее. Сейчас я действительно не могла понять, что скрывается за этой мрачной задумчивостью, хотя раньше часто и безошибочно угадывала многие его мысли.

— Так, понятно, — наконец, проронил он после паузы, которая в обществе менее близкого человека начала бы тяготить меня. — Понятно, Алексия, что ничего непонятно. Какой-то у нас с тобой прямо вечер оксюморона выходит. И проведем мы его… — Вадим резко поднялся и я, так и не решившись присесть рядом, радостно оживилась, — не здесь. Давай, писательница, выше нос и бегом за мной. Ты права, этот душный гадюшник не самое лучшее место для того, чтобы изливать душу. Я предлагаю сменить его на что-то более подходяще.

Так мы и двинулись к выходу — Вадим, угрюмо рассекавший пространство людей перед собой, и я, спешащая следом, будто по специально созданному для меня коридору. У самого выхода, по всем законам невезучести, меня настиг ошарашенный и полный негодования, взгляд Клавдии Витольдовны. В ее лице читалось непритворное возмущение из-за того, что я не ушла домой готовиться к шабату, а продолжила непотребно шататься в компании циника и холостяка Вадима Третьякова, к которому, как я подозревала, Клавдия Витольдовна, испытывала не самые нежные чувства.

Словно в доказательство этих догадок, заслуженная писательница состроила злобную мину и свирепо погрозила пальцем, всем своим видом показывая, что активно защищает сторону моего сфальсифицированного мужа-олигарха. Тем более, что в случае встречи, ему можно было донести весьма полезную информацию о похождениях ветреной жены, конечно же, небезвозмездно.

— Что это Заславская на тебя взъелась? Может, ты ее тоже куда подальше послала? Если так, Алексия, я только пожму тебе руку. Сам ее не раз посылал, по-другому не отвяжется. Но и это временный эффект, предупреждаю. Она недолго помнит обиду и при следующей встрече возобновит свои разговоры. Так что будь начеку! Меня она уже три года каким-то меценатским фондом достает. Иногда я начинаю думать, что или прибью ее к чертовой матери, или дам-таки денег. Завидная проныра, редко такую встретишь!

— Да нет, я от нее прячусь, вообще-то. Послать у меня как-то смелости не хватило, поэтому я просто… сбежала! — набрасывая на голову капюшон и не обращая внимания на пронизывающий ветер, весело прокричала я, оборачиваясь к Вадиму.

Он стоял позади меня, закрывая двери в клуб, из которого мы только что вышли, и я видела, как, сменяя мрачную озадаченность, в его глазах вспыхивают искорки веселья. Здесь, на улице, вдали от спертого воздуха душных помещений и таких же душных разговоров, было так просто и легко, что все проблемы начинали казаться надуманными. И это легкомысленное морозное настроение очень быстро передалось нам обоим.

— Смелости или возможности? Насколько я знаю нашу Клавдию, вставить хоть слово в ту пулеметную очередь, которой она тебя расстреливает, можно только очень грубыми методами. Но ты же у нас не материшься, а зря. Вот сто раз говорил тебе, Алексия, меньше сантиментов! Научись говорить то, что думаешь прямо и ясно, без словесной мишуры и посмотришь, как жить сразу станет проще и лучше.

— Конечно же, проще и лучше! Жизнь непременно новыми красками засияет! — подхватывая волну шутливой пикировки, воскликнула я. — Только какими-то мрачными и траурными! Количество желающих убить меня начнет увеличиваться, а потом чье-нибудь терпение наверняка лопнет — и все! На этом закончится мое, полное правдивых подвигов существование. Зато оно будет ярким, быстрым и, однозначно, нескучным!

Глядя на смеющегося Вадима, на то, как вихрь колких снежинок оседает на его вьющихся темных волосах, на то, как он стряхивает их небрежным движением и продолжает смеяться, запрокинув по привычке голову, я вновь почувствовала, как прошлое захватывает власть над настоящим.

Передо мной был прежний Вадим, тот, которого я знала, будучи студенткой — азартный, живой, саркастичный, без затаенной досады и колючего недоверия во взгляде. И будто не было этого горького разрыва и болезненных объяснений, будто мы снова могли общаться как учитель и ученица, как творец и его творение, и никакие обиды и глупое непонимание еще не успели омрачить нашу дружбу.

Если бы это было возможно! Если бы мы могли возобновить нашу связь без поспешно данных и нарушенных обещаний, без недоразумений и путаницы, засоривших всегда чистую и прямую дорогу между нами так, что теперь по ней невозможно было пробраться. Если бы только это было возможно…

И, прежде, чем разум успел поставить преграду потоку взволнованных мыслей, я выпалила:

— Как же я скучаю по прошлому, Вадим?! Вот бы вернуть все, чтобы было, как раньше!

По тому, как резко он перестал смеяться, я поняла, что сболтнула лишнее. Но счастье от того, что я вновь могу открыто говорить обо всем, что чувствую, перекрыло даже беспокойство по поводу уместности моих слов.

— Это как понимать, Алексия? Ты, я вижу, решила добить меня сюрпризами сразу за все то время, что мы не виделись? — натянутость этой шутки чувствовалась в каждом его слове, а в глазах снова проступили знакомые усталость и боль.

И, все-таки, я не могла позволить себе от него отдалиться. В бушующем море странных творческих безумий только Вадим дарил мне надежду на то, что я выстою и не пойду ко дну.

Марк, согласившись на небывалый компромисс — пусть каждый вдали от дома, живет той жизнью, к которой привык, — исполнил мою давнюю мечту и одновременно оставил наедине с открытым ящиком Пандоры. Теперь вся та свобода, к которой я бездумно стремилась, лилась на меня неразбавленным потоком, и я с ужасом понимала, насколько мутной и зловонной оказалась эта вода. Я тонула в ней и захлебывалась, отравляясь каждый день, и чувствовала, что нахожусь на переделе сил.

Все это, торопясь и сбивчиво, я рассказывала Вадиму, поддавшись порыву откровенности, и опасаясь только одного — что он, всегда готовый прийти на помощь, в этот раз все-таки откажет мне.

По молчаливой и нарочито спокойной реакции на мою бурную исповедь трудно было судить о его истинных чувствах. Я же, стараясь не обращать внимание на колючее беспокойство, засевшее внутри, шла рядом, терпеливо ожидая его ответных слов.

— Вот знаешь, что мне больше всего в тебе нравится, Алексия? — наконец, заговорил он, останавливаясь и снова глядя на меня в упор. — Твой неприкрытый детский эгоизм. Не дергайся и не спеши оправдываться — я сказал «нравится» без намека на двусмысленность. Мир был бы гораздо проще, если бы все поступали, как ты — пусть по-дурацки, но искренне. Сломали по глупости любимую игрушку — и тут же от души поревели над ней, а не пытались спрятать обломки или склеить их, делая вид, что ничего не случилось. Вот и наша, как ты выражаешься, «дружба» стала для тебя такой игрушкой. Я вижу, что ты действительно ее любила, эту игрушку. По-своему, с вечными завихрениями в мозгах, но любила. Конечно не так, как хотелось бы мне, но я сам дурак, что закрыл глаза на очевидное. И ежу понятно, что ты просто цеплялась за меня, как за якорь, чтобы слишком бурное воображение не снесло тебя в заоблачные дали. А я увлекся своей целью, своей выгодой — все лепил из тебя годного писателя — такой материал попался, грех пропадать! Сам вылепил и сам увлекся, Пигмалион хренов… — Вадим прокашлялся, чтобы избавиться от хриплости, всегда прорезавшейся в его голосе при разговоре на подобные темы. — Так что я тоже эгоист, Алексия. И в угоду своему эгоизму могу сказать одно — а почему бы нет? У тебя, как и раньше, свои цели, у меня — свои. Во многом они совпадают. И я по-прежнему считаю, что грех отказываться от редкого материала, из которого я уже вылепил что-то годное. Да только это не все, на что мы способны, понимаешь? Далеко не все. На первой книге жизнь не заканчивается, Алексия. На первой книге жизнь только начинается. И если ты сама не способна усвоить эту простейшую мысль, придется мне, как и раньше, вбивать ее в твою светлую голову.