Жила-была девочка, и звали ее Алёшка
Шрифт:
— Ой… я еще не знаю… еще как-то не думала об этом, — даже зная, что учителя жутко раздражает моя манера растерянно бубнить, я все же не смогла собраться и дать ему четкий ответ.
— Вот как? А очень даже зря. Время не стоит на месте, а тебе давно пора определиться, а не нести мне тут околесицу о скором культурном расцвете.
— Вадим Робертович, ну что вы опять начинаете. Вы меня, может, врасплох застали. Это ведь такой вопрос… На него так сразу и не ответишь, тут еще подумать и подготовиться надо…
Многозначительно покашливание стало очередным сигналом того, что я опять свернула не в ту степь.
— Так, птичка, давай-ка я напомню тебе по-быстрому, чтобы мы закрыли эту тему и больше к ней не возвращались. Во-первых, я от своих слов никогда
— Да не пытаюсь я вам ничего заговаривать, — понимая, что еще один мой невнятный ответ приведет к непредсказуемым последствиям, я все-таки собралась с мыслями и, как можно более тщательно подбирая слова, выдала: — Свою жизнь… свой жизненный путь я вижу… в служении искусству.
— Чему? — по тону Вадима Робертовича я поняла, что мои возвышенные стремления почему-то не вызвали в нем ничего, кроме недоумения.
— В служении искусству! В творческих поисках! В том, чтобы способствовать подъему культуры в нашей стране, оставить после себя след, сказать новое слово! Как-то потрясти этот мир, открыть людям глаза на то, что нельзя жить, как вы сказали, сплетничая о разводах и обсуждая обои в цветочек! Вот я и хочу посвятить себя, всю жизнь единственной цели — самовыражению! — чрезвычайно гордым тоном завершила я, тихо радуясь тому, что без подготовки смогла отгрохать такую проникновенную речь.
Правда, на Вадима Робертовича она произвела впечатление совсем не такое, как я ожидала.
— О как это у вас называется! Служение искусству! — издевательски передразнил меня он. — Это так у будущих спасителей культуры принято выражаться, когда по сути сказать нечего?
Я смотрела на него удивленными глазами и никак не могла понять, где же в процессе своего одухотворенного монолога допустила очередной ляп.
— Знаешь, Алексия, я в жизни столько наслушался про новые рассветы и возрождение искусства, что у меня форменная аллергия на этот бред. Форменная. И тебе я его прощаю, потому что ты хоть не дура, и красиво так щебечешь, восторженно. Главное, только в смысл твоих трелей не вслушиваться, а то и озвереть недолго. Пойми, я совсем не против ваших пубертатных игр в крутых писателей. И даже попытки устроить литературную революцию меня все еще умиляют. Но давай по-честному — если убрать всю эту шелуху, что останется? А ничего! Ноль, пустое место! Да хоть бы вы писали так же круто, как выпендриваетесь!
На пару минут между нами повисла напряженная пауза, прерываемая лишь тихим поскрипыванием снега под ногами. Я не решалась заговорить первой, чувствуя, что не совсем понимаю обвинения учителя, а он молчал, как тогда, после нашего первого выхода в свет — напряженно, глядя перед собой тяжелым взглядом из-под нахмуренных бровей.
— Я тебе вот что скажу, — наконец прервал неуютное молчание Вадим Робертович. — Думать, что все так просто и весело — это ловушка, Алексия. Каждое новое поколение считает, что уж оно-то точно особенное, а те, кто были до них — просто дурачки, которые профукали все свои шансы. И начинает, упиваясь молодостью, носиться со своей исключительностью, выкрикивая пафосные лозунги. А на деле… На деле наступает на те же грабли, по которым до них прошлись тысячи таких же смелых да горячих. Можешь мне поверить — уже лет через пять-десять от твоего непуганного цензурой поколения останутся одни объедки. Кто обломается о быт, кто залезет в кредиты-алименты, а кто банально сопьется. А немногие из тех, кто не забудет, как выглядит ручка с блокнотом, будут строчить такую же абсурдную графомань, как и мои многообещающие ровесники. Зато сейчас вы активно трубите на всех тусовках — я напишу! Я потрясу!
— А я вот не забуду! И не сломаюсь! И не сопьюсь! — моему возмущению от подобных агрессивно-негативных прогнозов не было предела.
— Не знаю, Алексия, не знаю. Я много повидал таких же как ты, талантливых и самоуверенных — и все они в итоге сдулись. Сначала
учеба и смелые планы, потом прибыльная непыльная работенка, потом — замужество за каким-нибудь идиотом понаглее, куча орущих розовозадых карапузов, семейные пикнички, и борщи, борщи. Изредка — помидоры.— Какие еще… помидоры? — голосом, полным ужаса переспросила я, представив себе подобную картину.
— Собственноручно засоленные! Что смотришь? Да-да, это она, реальная жизнь! Сегодня мы грезим о музах, а завтра — солим помидоры. Думаешь, ты особенная? Черта с два! Запомни, Алексия, особенным человека делает не судьба, не случай и даже не талант. Особенным его делает фанатизм. Преданность любимому делу. Жестокая, бескомпромиссная преданность. Когда отметается все, что мешает — все, без сожаления. Поэтому подумай, чем придется пожертвовать, ступив на эту дорожку. У хороших писателей ведь редко бывает спокойная устроенная жизнь. Потому что все они — чокнутые фанатики. Больные люди, что с них взять! И если ты решила считать себя таковой — то обязана понимать, что на первом месте всегда, при любых условиях должно стоять это твое культурное служение, то бишь, творчество. Оно же — на втором. И оно же на третьем, пятом, десятом! А потом — всё остальное, если, конечно, останутся силы. Усекла? И если ты готова к такой жизни, то пора бы уже прекращать сопли на кулак наматывать! Надо переходить к чему-то более серьезному, чем пустой треп о светлом будущем. Понимаешь, о чем я?
Нет, я совершенно не понимала, к чему он клонит, и очень боялась об этом сказать — но Вадим Робертович и так все прочел по моему лицу.
— Поясняю… — с трудом сдерживая вздох нетерпения, добавил он. — Я не хочу, чтобы ты сейчас слишком увлекалась тусовками и студенческими посиделками. Практика — дело полезное, но важно не перегнуть палку. Пора уже собраться и отставить все свои статейки, зарисовки и прочие почеркушки-побрякушки. Хватит, времени размяться я и так дал тебе предостаточно. Настрочить лоскутков — не значит сшить одеяло. А именно этим, Алексия, мы с тобой и займемся. Будем шить одеяло!
— Одеяло? — только и смогла повторить я, радуясь хотя бы тому, что понимаю символический характер его последней фразы.
— Так, птичка. Давай-ка договоримся — ты никогда больше не будешь испытывать судьбу, повторяя за мной концовки фраз, как попка-дурак. Я и так из последних сил держусь, чтобы не нанести тебе моральную травму. Поэтому объясню еще раз, но с огромной скидкой на твою ранимую душу. Я хочу. Чтобы ты, — четко выделяя каждое слово, учитель даже наклонился ко мне, видимо, для лучшей слышимости. — Приступала. К работе. Над крупной. Прозой. Теперь до тебя дошло?
О да. До меня внезапно дошло — и земля закачалась под ногами. Вот же он — момент истины в моей маленькой никчемной жизни! Вадим Робертович считает, что я готова написать не просто очередной проект-задание, а настоящую, большую литературную работу! Например, роман! Или повесть! И я действительно сделаю это, а после — можно даже умереть, за письменным столом, абсолютно счастливой. Но не раньше, чем будет поставлена точка в последнем предложении финальной главы.
— И все-таки, Алексия, с тобой нельзя по-хорошему. Вот я сегодня — просто образец терпимости, и каков итог? Я говорю о серьезной работе, а ты мне в ответ — всякую хрень про умирание. Я, птичка, начинаю бояться, что ошибся, воспринимая тебя как неглупую и способную человеческую единицу! — сердитый голос Вадима Робертовича, донесшийся будто издалека, сквозь невидимую метель, вновь вернул меня в реальность.
Оказывается, от волнения, я сама не заметила, как проговариваю мысли вслух, что было совсем уж запредельной глупостью с учетом того, сколько мыслей невпопад я сегодня высказала.
— Да нет, Вадим Робертович, это я так… не обращай…те внимания! Я просто совсем-совсем еще не собиралась писать что-то большое и настоящее. Вот очерки, миниатюрки, статьи, эссе — это как-то привычно. Я не говорю, что совсем не мечтала написать роман, наоборот мечтала, но вот так… сразу! Может, лучше какие-то рассказы попробовать, отдельные сцены, зарисовки?