Жирандоль

Ефим без устали вел беседы со своими, уводил вглубь леса и вправлял мозги. Пришла очередь и Берты с Лией.

– Чтобы вы понимали за то, что Тарас с сябрами – дезертиры, нам с ними не по пути. – Старик понизил голос до шепота, потом вовсе замолчал и прислушался к лесному стрекоту. – Они сбежали от мобилизации и попрятались в лесу. Гурништ [110] . Если красные их, то есть нас, найдут – всем лежать в земле и печь бейглы [111] .

110

Гурништ – ничто, отсутствие прибыли и бесполезные хлопоты (идиш).

111

Бейгл – традиционный еврейский бублик.

– А если немец найдет?

– Тоже.

Лия испуганно зажала рот, Сару вовсе не позвали, ей еще рано распутывать политические сети, того и гляди, сама застрянет.

– Я к Иванне подмаслилась, Тарас мать чтит. Не выдадут они нас. – Берта, успокаивая, положила руку на предплечье сестры.

– И я мыслю, что не выдадут, – крякнул Ефим, – лехаим [112] . Тарас тоже немчуру бить намеревается, планы строят они, чтобы и немца, и краснопузого согнать со своей земли.

112

Лехаим – за жизнь! (идиш). Традиционное еврейское пожелание, тост.

– А нам-то как быть? Если будем с ними держаться, то советская власть и нас не пожалеет. – Берта сжала Лиину руку покрепче, мол, помолчи, пока о важном речь идет. – Если победа за ними окажется.

– Не пожалеет… – Ефим покосился на дверь.

– А если Гитлер верх возьмет, то нам смерть, – продолжала загибать пальцы Берта.

– Смерть… – Старик сегодня оказался покладистым, хотя в глубоких библейских глазах горело что-то совсем не страдальческое, а, напротив, дерзкое, провокационное.

– Так выходит, что нам надо уносить подальше макес [113] и нахес? [114] – наконец-то Лия смогла вставить слово.

– Ихес [115] и цорес [116] тоже. А куда? – Дерзкие угольки разгорелись, стали маленькими отсветами внутреннего пламени.

– Куда? – обе сестры затаили дыхание.

– Мы отдадим им все ценное, и нас переправят в Польшу, а оттуда – в Чехию и, если придется, во Францию. Мы уйдем отсюда насовсем. – Голос старика еле слышался за потрескиванием поленьев.

113

Макес – болячки (идиш).

114

Нахес – достаток, благополучие (идиш).

115

Ихес – гордость (идиш).

116

Цорес – недуги, напасти. Человеческая жизнь состоит из этих четырех элементов: цорес, макес, ихес и нахес (идиш).

– Насовсем? – Лия выкатила глаза, как будто они у нее крепились на резиночках, дерни посильнее – и вывалятся.

– Насовсем, мейдалэ, насовсем. – Теперь и его морщинистая рука легла на ее предплечье. – Другого пути нет. Идти с Тарасом на войну против всех – поцелуй меня в задницу! Даже победи этот шейгец [117] , нам все равно рады не будут. Старики да бабы – за что тут спрашивать?

– Для диверсий бабы – самый цимес, – запротивилась Лия.

– Ша… Для постели бабы – самый цимес, а для войны – пшик… Ладно, я пойду с другими поговорю, а вы – ша. – Ефим с кряхтеньем выпрямился и заковылял к буданку, где чистили грибы остальные климовичские.

117

Шейгец – грубиян, хам, ловкий плут (идиш).

Берта и Лия дружно вытерли глаза, по-сестрински. Даже слезы у них одновременно выплескивались, разве ж могло быть разноречие в остальном, судьбоносном?

Зима прошла в тревожном ожидании вестей с фронта, а еще больше – от таких же, как они, беглецов, что приходили в лагерь обмороженные, оголодавшие, говорили шепотом и подозрительно всматривались в лица. Иногда приползали раненые, их лечили или хоронили. Нередкими гостями стали красные командиры, кто вырвался из окружения или просто отбился от своих. Те требовали битв, призывали колошматить фашистов, громить конторы и убивать полицаев.

– Не слухай его, – требовательно говорила Иванна сыну, – это не нам надо, а Советам. Сейчас одного фрица убьешь, а завтра они всю деревню спалят. Не дразни овчарок.

Ефим с ней соглашался:

– А лох ин коп [118] Тарасу слушать за красноштанников. Этим поцам лишь бы голову сложить, а что помрет шлимазл [119] – за то наплевать.

Тарас, несмотря на могучее телосложение, оказался небоевитым петухом. Он слушался мать и пресекал патриотические авантюры. Стратегия и тактика выжидания – вот что обеспечит белорусам «самастойнасць» и «незалежнасць» [120] , сохранит сотни и тысячи хат и жыццё [121] . К евреям в отряде относились сносно, сказывалась долгая привычка соседствовать, но глаз с них не спускали, не доверяли. Зимой с харчами стало туговато, но все выжили, не замерзли и не передрались. Во многом благодаря Иванне, которая умела и поддержать отчаявшегося, и осадить строптивого.

118

А лох ин коп – пожелание дырки в голове (идиш).

119

Шлимазл – человек, которому не везет (идиш).

120

Самастойнасць и незалежнасць – самостоятельность и независимость (бел.).

121

Хаты и жыццё – дома и жизни (бел.).

Весной, когда Гитлер ушел далеко вперед, обломал зубы о Москву и застрял в российском бездорожье, а его оставшиеся в тылу надсмотрщики почувствовали себя хозяевами, разленились и совершенно обнаглели, партизаны начали громоздить планы. К тому времени в лесу вырос целый поселок: больше десяти землянок и с полусотни домов. По теплу надлежало строить новые, однако подавала голос бескормица. Поток беглецов не иссякал, наоборот, набирал силу. Германия установила неподъемную дань с оккупированных земель, с каждого двора, каждой десятины земли, каждой коровы, даже курицы. За что надлежало немца похвалить, так это за аккуратизм, Deutsсhe Ordnung [122] . Тщательная перепись, учет и контроль – это у них в крови. Коменданты объявляли размер сборов, и крестьяне молча уходили в лес: при таких разнарядках их столу ничего не перепадало, так какой резон держаться за эту крышу, не лучше ли поискать судьбинушки под густыми кронами, что не раз спасали предков. Все одно: под своими атаманами, хоть и бунтовскими, лучше, чем под фашистом. Люди приходили к партизанам, но с пустыми руками и голодными ртами.

122

Dеutsche Ordnung – немецкий порядок (нем.).

В лесах уже шалили не только националисты, но и красные партизаны. Тем засылали помощь с большой земли, и задачи перед ними ставились совсем не такие, как у Тараса в отряде: не выжидать, а наступать, крушить, поджигать, уничтожать. Взрывались рельсы, горели склады, немцы в ответ отбирали последнее у безответных селян, расстреливали и закапывали живьем. Красных не любили, победы им не желали. Чаяния сводились, как и в самом начале войны, к одному: пусть Гитлер и Сталин передушат друг друга, выпьют соки вместе с силами, а радетели за отчий край придут и добьют обоих.

Евреи – это не белорусы, у народа Израилева своя нелегкая судьба. Ефим все чаще уединялся с Тарасом, изредка – с Иванной, и шептался, беспокойно поводя пальцами и недоверчиво щуря печальные глаза. Наконец договорились. В конце мая два десятка человек – шестеро славян, остальные евреи – снялись с насиженного места и двинулись в сторону польской границы.

– Точно ли проберемся, дядь Фима? – испуганно повторяла Лия. – Не лучше ли здесь переждать?

– Хуже не будет, мейдалэ. – Старик отмахивался от нее, потому что знал, что в глубине души Лия ждала Юрася, думала, что он приползет домой, пусть калека, пусть раненый, но сумеет добраться. А в далекое далеко уже не приползет.

– А я по-польски не умею, – изредка просыпалась Сара, которой так часто затыкали рот, что ребенок почти разучился говорить, она все время будто блуждала в полусне, прикрыв огромные глаза богатым покрывалом шелковых ресниц. От недоедания кожа побледнела, светилась ровной молочной пленочкой, нос заострился, как у французских аристократок, пухлые губки выпятились еще сильнее, стали еще заманчивее. В партизанском отряде тринадцатилетняя Сара стала совсем красавицей, но это не радовало, а тревожило мать и тетку. Поэтому требовалось уходить как можно скорее, как можно дальше.