Жить, чтобы рассказывать о жизни

Но ни одному из них не удалось даже приблизиться к славе Гильермо Валенсии, аристократа из Попаяна, который до тридцати лет уже имел авторитет верховного понтифика «поколения столетия», названного так в 1910 году по совпадению с годом обретения национальной независимости страны. Два его современника — Эдуардо Кастильо и Порфирио Барба Хакоб, великие поэты-романтики, оказались несправедливо обделенными читательским вниманием, ослепленным мраморной бесстрастностью произведений Валенсии, чья мифическая тень закрыла собой благословенные труды трех поколений писателей.

Следующее поколение, появление которого в 1925 году было связано с названием и невероятной энергией литературной группы «Новые», дало литературе великолепных Рафаэля Майи и все того же Леона де Грейффа, талант которых так и не был признан по заслугам, пока Валенсиа царствовал на своем троне. Он наслаждался особой славой до тех пор, пока она не подвела его к дверям резиденции президента Республики.

Единственные, кто осмелился в середине века возразить ему, были поэты группы «Камень и небо» со своими юношескими тетрадями, прекрасными хотя бы тем, что все они не были последователями Валенсии: Эдуардо Карранса, Артуро Камачо Рамирес, Аурелио Артуро и тот же Хорхе Рохас, на чьи деньги печатались произведения участников группы. Их стихи различались и по форме, и по содержанию, но этой группе удалось сдвинуть археологические руины парнасского искусства и пробудить к жизни новую поэзию — поэзию сердца, — вдохновленную Хуаном Районом Хименесом, Рубеном Дарио, Гарсиа Лоркой, Пабло Нерудой и Висенте Уи-добро. Публика приняла их не сразу, да и сами они не сразу осознали свою роль посланников Божественного Провидения, призванных обновить дом поэзии. Однако дон Бальдомеро Санин Кано, эссеист и уважаемый критик того времени, поспешил написать бескомпромиссный очерк и предупредить любые выпады против Валенсии. Его знаменитая серьезность исчезла. Одно из категоричных суждений о Валенсии заключалось в том, что «древняя наука наделила его полномочиями познать суть давно минувших времен и, глубоко изучив современные тексты, раскрыть, по аналогии, бездну души человеческой». Он прославлял Валенсию как поэта вне пространства и времени и поместил его в один ряд с теми художниками, которые, «как Лукреций, Данте, Гёте, сохранили тело, чтобы спасти душу». После такого становится ясно, что, имея такого друга, как Кано, Валенсия уже мог не страшиться врагов.

Эдуардо Карранса ответил Санину Кано статьей с очень говорящим названием — «Случай поклонения поэту». Это было первое удачное нападение на Валенсию — попытка определить точные границы его поэтического дарования и уменьшить его литературный авторитет. Карранса обвинил поэта в том, что в Колумбии так и не был зажжен огонь духа, а царила ортопедия слов, и дал определение его стихам как произведениям трудолюбивого мастера — высокопарного, бесстрастного и искусного. В заключение статьи он задал самому себе вопрос, который завещал нам как одно из своих прекрасных стихотворений: «Если поэзия не будоражит кровь, не ведет за собой в неведомое, не помогает постигать многообразие мира и не совпадает с ударами моего сокрушенного сердца, в одиночестве и любви, в радости и ненависти, для чего же тогда нужна поэзия?» И закончил: «Для меня, — о, богохульство! — Валенсия — едва ли хороший поэт».

«Случай поклонения поэту», напечатанный в приложении «Лектурас Доминикалес» очень популярной в те времена газеты «Эль Тьемпо», потряс общество. Кроме того, была основательно изучена колумбийская поэзия от самых ее истоков, что не делалось со всей серьезностью с тех пор, как дон Хуан де Кастельянос написал сто пятьдесят тысяч стихов своей «Элегии о достославных мужах Индий».

Горизонты поэзии были расширены. Не только для «Новых», стремительно вошедших в моду, но и для только появлявшихся поэтов, которые боролись за место под солнцем, работая локтями. Сегодня трудно представить тот поэтический бум, трудно постичь резонанс от выхода в свет каждого номера «Лектурас Доминикалес», Карранса, или «Сабадо», издававшегося бывшим ректором нашего лицея Карлосом Мартином. Карранса удивлял всех самой своей манерой: быть поэтом. В шесть часов вечера на улице Септима в Боготе он прогуливался в витрине в десять куадр, держа книгу в руке, прижатой к сердцу. Во всем он был образцом для подражания, уж не говоря о том, что он создатель поэтической школы для следующего поколения, главный принцип которой — не терять в своей поэтической манере индивидуальность.

В середине года в Боготу приехал поэт Пабло Неруда, считавший, что поэзия нужна для политической борьбы. На довольно дружественных собраниях он все-таки разделил поэтов на прогрессивных и реакционеров. Лауреано Гомес слыл явным реакционером. Без особых усилий Неруда написал на прощание в его честь три обличительных сонета. Первое четверостишие задало тон всему произведению.

Несмотря на свою симпатию к правым силам и личную дружбу с Лауреано Гомесом, Карранса отметил стихотворения Неруды на своих литературных страницах больше как литературную удачу, чем как политическое воззвание. Но отказ был почти единодушным. Прежде всего из-за абсурдности идеи напечатать их в газете, главным редактором которой являлся бывший президент Эдуардо Сантос, либерал до мозга костей, противник и реакционера Лауреано Гомеса, и революционера Пабло Неруды. Самыми активными недругами были те, кто отвергал саму возможность иностранцу совершать подобный произвол. Один только факт, что три казуистических сонета, больше остроумные, чем поэтичные, смогли так возбудить умы, был обнадеживающим признаком силы поэзии в те времена.

Во всяком случае, Пабло Неруде впоследствии был запрещен въезд в Колумбию самим тогда уже президентом Республики Лауреано Гомесом и генералом Густаво Рохасом Пинильей. Тем не менее он несколько раз бывал в портовых городах Картахене и Буэнавентуре на пути между Чили и Европой. Для его колумбийских друзей, которым он сообщал о своем приезде, каждая остановка в порту на пути туда и обратно была настоящим праздником.

Когда я поступил на юридический факультет в феврале 1947 года, я продолжал по-прежнему ощущать себя близким по духу группе «Камень и небо». Хотя я познакомился в доме Карлоса Мартина в Сипакире с самыми известными из ее поэтов, мне не хватало смелости напомнить о себе даже Каррансу, который был по характеру наиболее доступным из всех. Однажды я встретился с ним в книжном магазине Гран-коломбия и приветствовал его как простой поклонник. Он ответил мне очень любезно, но не узнал. Правда, был и другой случай, когда маэстро Леон де Грейфф, после того как кто-то сказал ему, что я печатаюсь в «Эль Эспектадоре», встал из-за своего столика в «Эль Молино», поздоровался со мной и попросил почитать мои рассказы.

К сожалению, несколько недель спустя, 9 апреля, произошел народный мятеж, и я был вынужден уехать из дымящегося города. Когда я вернулся через четыре года, «Эль Молино» был погребен под пеплом, а маэстро вместе со своей свитой и вещами перебрался в кафе «Эль Аутоматико», где мы стали друзьями благодаря книгам и алкоголю, и он научил меня передвигать шахматные фигуры, что я делал неумело и неудачно.

Приятелям моей юности не было понятно, почему я пишу рассказы, да я и сам не мог объяснить этого, поскольку главенствовала тогда в литературе страны поэзия. Я ощущал это с самого детства благодаря успеху народной поэмы «Человеческая нищета», которую продавали в небольших тетрадках из оберточной бумаги или за два сентаво рассказывали наизусть на рынках и кладбищах различных городков Карибского побережья.

Роман, наоборот, был редким жанром. Начиная с «Марии» Хорхе Исаака, писалось множество романов, но они не имели большого резонанса. Явление Хосе Марии Варгаса Вилы, автора пятидесяти двух романов, попавших прямо в сердце бедняков, из ряда вон выходящее. Огромный багаж этого неутомимого путешественника состоял из его собственных книг, которые выставлялись им при входе в испанские и латиноамериканские гостиницы и продавались будто хлеб. Его знаменитый роман «Аура, или фиалки» захватил гораздо больше сердец, чем лучшие произведения писателей его времени.

Только произвольный свободный рассказ об истории Новой Гранады, роман «Теленок», созданный испанцем Хуаном Родригесом Фрейле в Колонии между 1600 и 1638 годами, был признан выдающимся произведением, написанным в жанре фантастики. Ни «Мария» Хорхе Исаака 1867 года; ни «Пучина» Хосе Эустасио Риверы 1924 года; ни «Маркиза де Йоломбо» Томаса Карраскильи 1926 года; ни «Четыре года у себя на борту» Эдуардо Саламеи 1950 года не завоевали той славы, которой заслуженно или незаслуженно были удостоены поэты. Наоборот, жанр рассказа — с выдающимся прошлым великого писателя Антиокии Томаса Карраскильи — потерпел крушение в нескладной и бездушной риторичности повествования.

Мое призвание было исключительно прозаическим. Еще лицейские поэтические опыты, которые я подписывал псевдонимом, были явным тому доказательством. Никогда я не находил в себе страстного и сознательного желания писать стихи. Когда в «Эль Эспектадоре» были опубликованы мои первые рассказы, многие не могли определить, что это за жанр…

Сегодня я думаю, что это можно понять, потому что жизнь в Колумбии, в любых смыслах, так и остановилась в прошлом XIX веке. Особенно в мрачной Боготе сороковых годов, все еще тоскующей по временам Колонии. Тогда-то я и был зачислен на юридический факультет Национального университета, без каких-либо способностей к этому да и желания учиться.

В подтверждение остановившегося времени достаточно было посетить неврологический центр на углу улицы Септима и проспекта Хименеса де Кесады, который жители Боготы из-за отсутствия чувства меры называли лучшим перекрестком мира. Когда в полдень часы на башне Святого Франсиско били двенадцать ударов, люди останавливались на улицах или прерывали разговор в кафе и сверяли свои часы с официальным временем. Около этого перекрестка и в прилегающих к нему кварталах находились самые популярные заведения, где два раза в день встречались коммерсанты, политики, журналисты и, конечно же, поэты, одетые во все черное, как наш король дон Фелипе IV.