Жить, чтобы рассказывать о жизни

То есть я снова был в нашей всегдашней Барранкилье, с несчастным пониманием, что в этот раз у меня не будет энергии настаивать на «Ла Хирафе». На самом деле я выполнял их наставления, ежедневно занимался ремеслом, чтобы научиться писать с нуля, с упорством и ожесточенным стремлением стать необыкновенным писателем.

Во многих случаях я не справлялся с темой, менял ее на другую, когда чувствовал, что она для меня слишком необъятная. Одним словом, это была основная гимнастика для моего писательского формирования. Я успокаивал себя, что занятия эти необходимы как питательный материал даже для самых гениальных писателей.

В первые месяцы меня особенно огорчал поиск повседневной темы. У меня не оставалось больше времени ни для чего: я терял часы, исследуя другие газеты, записывал приватные беседы, я потерялся в фантазиях, которые мне портили сон до тех пор, пока меня не вывела на знаменательную встречу реальная жизнь. В этом направлении моим самым счастливым опытом был опыт того дня, в который я увидел из автобуса простую вывеску на двери одного дома: «Здесь продаются похоронные венки».

Моим первым порывом было позвонить туда, но меня, как всегда, одолела застенчивость. Таким образом, жизнь сама меня учила, что один из наиболее полезных писательских секретов — научиться читать иероглифы реальности, не стуча в дверь, чтобы что-то спросить. Это мне стало намного более ясным, пока я перечитывал в самые недавние годы четыреста опубликованных «Ла Хирафе» и сравнивал их с некоторыми литературными текстами, которые они породили.

На рождественские каникулы приехало руководство «Эль Эспектадора», начиная с генерального директора Габриэля Кано со всеми сыновьями: Луисом Габриэлем, управляющим. Гильермо, тогда заместителем директора; Альфонсо, помощником управляющего, Фиделем-младшим, всеобщим учеником. С ними приехал Эдуардо Саламея, Улисс, который имел для меня особое значение после публикации моих рассказов и своей рекомендательной заметки. У них был обычай всей компанией использовать первую неделю Нового года на курорте в Прадомаре, в десяти лигах от Барранкильи, где они брали штурмом бар. Единственное, что я помню с верной точностью о той шумихе, это что Улисс лично был одним из больших удивлений в моей жизни. Я видел его часто в Боготе, сначала в «Эль Молино», а годы спустя в «Эль Аутоматико», и иногда на дружеских вечеринках маэстро де Грейффа. Я помнил его угрюмый вид и металлический голос, по которым я сделал вывод, что он был вспыльчивым человеком и что, несомненно, имел популярность среди хороших читателей университетского города. Поэтому я его избегал в разных обстоятельствах, чтобы не испортить образ, который придумал для моего личного пользования. Я ошибся. Он был одним из наиболее сердечных и любезных существ, которых я помню, хотя я понимаю, что ему нужен был особый повод для проявления этой сердечности. Его человеческая сущность не имела ничего общего ни с доном Районом Виньеса, ни с Альваро Мутиса, ни с Леона де Грейффа, но он разделял с ними врожденную способность учить в любое время и редкое везение — читать все книги, которые необходимо прочитать.

Молодым Кано, Луису Габриэлю, Гильером, Альфонсо и Фиделю, я стал больше, чем другом, когда работал в качестве сотрудника редакции «Эль Эспектадора». Было бы безрассудным пытаться вспомнить какой-нибудь диалог из тех наших бесед ночами в Прадомаре, но также было невозможно забыть их невыносимую зацикленность на нравственной болезни журналистики и литературы.

Меня делают одним из них, словно личного рассказчика, открытого и усыновленного ими. Но я не помню, чтобы это было сказано, что кто-то мне внушал хотя бы, чтобы я поехал работать с ними. Я не жаловался, потому что в тот плохой момент у меня не было ни малейшего понятия о моей дальнейшей судьбе, ни о том, что они мне подскажут, как выбрать ее.

Альваро Мутис, воодушевленный энтузиазмом семьи Кано, вернулся в Барранкилью, когда его только что назначили начальником по общественным отношениям «Эссо Коломбьяна», и попытался убедить меня ехать с ним в Боготу. Его истинное поручение, однако, было намного более трагичным: из-за ужасающего провала одного местного оптовика склады аэропорта наполнили автомобильным бензином вместо самолетного, и было немыслимо, что судно, заправленное таким топливом, могло бы прибыть куда-нибудь.

Задачей Мутиса было исправить ошибку в абсолютном секрете до раннего утра, так чтобы не узнали служащие аэропорта, а особенно пресса. Так и было сделано. Топливо было заменено на хорошее за четыре часа с помощью виски и хорошего переговорщика в местном аэропорте. У нас было полно времени, чтобы поговорить обо всем, но невообразимой темой для меня была тема о том, что издательство Буэнос-Айреса «Лосада» могло напечатать мой роман, который я уже почти закончил. Альваро Мутис знал это непосредственно от нового управляющего издательства в Боготе Хулио Сезара Вильегаса, бывшего министра правительства Перу, некоторое время назад получившего приют в Колумбии.

Я не помню волнения более сильного. Издательство «Лосада» было одним из лучших в Буэнос-Айресе, которое заполняло издательскую пустоту, спровоцированную испанской гражданской войной. Его издатели питали нас каждый день новостями настолько интересными и редкими, что нам с трудом хватало времени читать их. Его продавцы аккуратно приезжали с заказанными нами книгами, и мы принимали их как гонцов радости. Одна лишь мысль, что одно из них могло издать «Палую листву», сводила меня с ума. Как только я проводил Мутиса на самолет, заправленный правильным топливом, сразу побежал в газету, чтобы основательно просмотреть рукопись.

В последующие дни я полностью посвятил себя неистовому изучению текста, который мог выйти из-под контроля. На ста двадцати страницах писчей бумаги с двух сторон я сделал такую кардинальную правку, внес столько изменений, столько вымысла, что никогда так и не узнал, стало лучше после этого или хуже. Херман и Альфонсо перечитали части более критично и были великодушными, не делая мне непоправимых замечаний. В таком состоянии мучительного беспокойства я снова проверил окончательную версию и принял спокойное решение не печатать текст.

В будущем это станет манией. Однажды, когда я почувствовал себя удовлетворенным законченной книгой, у меня осталось опустошающее впечатление, что я не буду способен написать лучше.

К счастью, Альваро Мутис подозревал, какова была причина моей отсрочки, и примчался в Барранкилью, чтобы увезти и послать в Буэнос-Айрес неправленый экземпляр рукописи, не дав мне времени для финального чтения. При этом не было коммерческих фотокопий, и единственное, что у меня осталось, — первый черновик с исправлениями на полях и между строк чернилами разных цветов, чтобы избежать путаницы. Я бросил его в мусор и не получил ясности в течение долгих двух месяцев, когда задержался ответ.

В один из дней мне передали в «Эль Эральдо» письмо, которое затерялось среди бумаг на письменном столе главного редактора. Уведомление из издательства «Лосада» в Буэнос-Айресе сковало мое сердце, и мне было стыдно открыть его именно там, а не в моей небольшой личной комнатке.

Благодаря этому я столкнулся без свидетелей с новостью без прикрас, что «Палая листва» не принята. Мне не хотелось читать полное решение, чтобы испытывать жестокое поражение, от которого в тот момент я собирался умирать.

Письмо было высшим приговором дона Гильермо де Торре, президента издательского совета, поддержанное рядом простых доводов, в которых резонировали манера речи, высокопарность и самонадеянность белых Кастилии. Единственным утешением была удивительная итоговая уступка: «Надо признаться автору в его превосходных талантах наблюдателя и поэта».

Тем не менее сейчас меня все еще удивляет, что, несмотря на мое потрясение и стыд, все самые резкие возражения мне показались убедительными тогда.

Я никогда не делал копии и не знал, где осталось письмо после того, как ходило несколько месяцев среди моих друзей из Барранкильи, которые прибегали к разным благовидным доводам, чтобы пытаться утешить меня. Кстати сказать, когда я пытался достать копию, чтобы включить в эти мемуары, пятьдесят лет спустя не нашлось следов в издательском доме Буэнос-Айреса.

Я не помню, публиковалось ли оно как новость, хотя я никогда не претендовал на это, но я знаю, что мне необходимо было время, чтобы перевести дух после тех, кто вволю почесал язык и написал бешеное письмо, опубликованное без моего разрешения. Это вероломство вызвало у меня огромное страдание, поскольку моей конечной реакцией было воспользоваться тем, что было мне полезным из решения совета, — исправить все, что. с моей точки зрения, исправляемо, и идти дальше.