Жизнь Бальзака

Покажите мне крючок для пальто, неоднократно повторяет Бальзак, и я покажу вам будуар⁶⁶⁷. В наши дни его теория кажется более мистической, чем научной, и даже во времена Бальзака, когда необычность и индивидуальность вещей начинала стираться, такой тип описания, позднее доведенный Эмилем Золя до абсурда, казался одним из «пунктиков» писателя. («Газетт де Фам» пародировала такой способ описания, рассказывая историю дома, чьи стены так тонки и сыры, что он умирает от грудной болезни.)⁶⁶⁸

По иронии судьбы, слава, благодаря которой «Отец Горио» прочно закрепился в списках обязательной «литературы для чтения», дала толчок нескольким превосходным переводам. «Горио» – один из романов «Человеческой комедии», который можно адекватно прочесть на английском языке.

Для нас роман отражает и до некоторой степени объясняет темные стороны, связанные с принятием Бальзаком роли отца. Придумывая сцену совращения Вотреном Растиньяка – эпизод, о котором, подобно многим его самым сильным сценам, он никогда не упоминает в письмах, – Бальзак нанял секретаря, двадцатитрехлетнего Жюля Сандо⁶⁶⁹, молодого, впечатлительного, привлекательного. Появление Сандо в жизни Бальзака доказывает, что новый интерес писателя к молодежи не ограничивался женщинами.

В позднейшем воплощении Вотрен соблазняет Люсьена де Рюбампре в тот миг, когда Люсьен готов покончить с собой. Сходным образом Бальзак застал Сандо в депрессии после того, как его отвергла любовница, Жорж Санд, бросившая его ради поэта Альфреда де Мюссе. Юноша находился в жалком состоянии; он принял большую дозу морфина, но его спас слабый желудок. Вернувшись в октябре 1834 г. из Саше, Бальзак перевез Сандо к себе, на улицу Кассини. Они будут вместе писать комедии и платить долги друг друга. Сандо был куклой с рабочими деталями: «Он будет жить как принц; он не может поверить своему счастью. Я введу его в дело по производству шедевров с тысячей экю долгов и бутылкой чернил в виде обеспечения. Бедное дитя, он не знает, что значит быть в долгу! Он свободен, а я его порабощаю – что меня печалит»⁶⁷⁰.

Сандо оказался печальной ошибкой. В марте 1836 г. он «бежал» с улицы Кассини, не в силах написать те книги, которые требовал от него Бальзак, оставив своего благодетеля в еще больших долгах. Впрочем, впоследствии Сандо стал вполне плодовитым и популярным романистом. «Вы не представляете, насколько он ленив и слаб», – жаловался на него Бальзак Эвелине.

«В нем нет ни энергии, ни воли… Нет верности ни телу, ни духу. После того как я потратил на него столько, сколько может потратить на свой каприз богатый лорд, посадил его к себе на колени и сказал: “Жюль, вот пьеса; пожалуйста, напишите ее. А после нее – еще одну, а потом водевиль для «Театра де Жимназ»”, – он ответил, что не может быть ничьим учеником. Поскольку он намекал на то, что я пытаюсь извлечь выгоду из его благодарности, я не настаивал»⁶⁷¹.

Сандо, сам того не зная, стал персонажем Бальзака, почти суррогатным сыном. Его забавно учить, но в конце концов он разочаровывает своего родителя. Лора вспоминала, как они с братом обсуждали его персонажей; скорее всего, она знала, что их прототипами становились реальные люди: «Иногда мы просили его быть снисходительным к молодому человеку, который сбивается с пути истинного. “Не морочьте мне голову своими сентиментальными угрызениями совести. Правда должна быть важнее всего. Люди, подобные ему, слабы и ни на что не годны; что будет, то будет. И тем хуже для них”. Несмотря на его браваду, их измены все же причинили ему немало горя!»⁶⁷²

Горе Бальзака после потери Сандо смягчалось приездом в конце 1835 г. двух новых «рекрутов»: Огюста де Беллуа и Фердинана де Граммона. Обоим было около двадцати пяти лет, оба были легитимистами, и, следовательно, как предположил Бальзак, они не так склонны сомневаться в средствах, которые требуются для достижения цели. Они, естественно, потом тоже оказались «слабаками», хотя и не совсем бесполезными. Беллуа («очень веселый, дурно воспитанный, ужасно бедный»⁶⁷³) снабдил Бальзака сюжетом и частью текста повести «Гамбара», а Граммон создал и иллюстрировал несколько великолепных гербов для всех семей из «Человеческой комедии»⁶⁷⁴. Когда настало время перерабатывать свои произведения, Бальзак вставил в них соответствующие геральдические куски с описанием гербов – их трудно читать, не зная геральдики, и тем не менее они производят впечатление. Девиз на его собственном гербе, позаимствованном у Бальзаков д’Антраг, мог бы вызвать улыбку измученного Сандо: «День и Ночь».

Даже если вывести за скобки подозрения Эвелины, что Бальзак «влюбился» в Сандо⁶⁷⁵, и инсинуации герцогини д’Абрантес относительно его «милого друга»⁶⁷⁶, выбор Бальзаком молодых помощников наводит на определенные размышления. Его переписка в середине 30-х гг. XIX в. постоянно напоминает одну из самых зловещих сторон Вотрена, когда он сбивает Растиньяка с пути истинного под липами в садике г-жи Воке. В тот период времени Бальзак часто ссылается на свою «андрогинность», «женское сердце», «материнские инстинкты»; он задается вопросом, «не совершила ли природа с ним ошибки». Упоминая о своей покладистости или неспособности противиться искушению, он сравнивает себя со шлюхой. Он даже придумал себе кличку – вдова Дюран – и забавлялся игрой в женщину. «Теперь я буду флиртовать только с мужчинами»⁶⁷⁷, – пишет он Эвелине, не слишком удачно успокаивая ее после того, как поползли слухи о его «женственности». Когда один молодой писатель по имени Альфред Нетман попросил его написать статью для газеты легитимистов, которую он собирался издавать, Бальзак ответил, добродушно подшучивая, в духе Вотрена. Газета его интересовала: «Женщинам естественно сильно интересоваться молодыми»⁶⁷⁸. Его молодые секретари подхватили игру, к чему их, видимо, поощряли. Сандо обращался к Бальзаку «дорогая» (ch'eri)⁶⁷⁹, как и один из последующих секретарей, Лоран-Жан, который заканчивал разговоры словами «Припадаю к вашей пышной груди»⁶⁸⁰. Граммон предлагал свои услуги, представляясь человеком, «который любит вас, как любовник свою любовницу… как ни один ангел не любил Бога»⁶⁸¹. У слова «ангел» в то время имелась гомосексуальная окраска, которую Бальзак использовал в разговоре Вотрена с Растиньяком: «Если позволите дать вам еще один совет, ангел мой, то вот он: не цепляйтесь за свои мнения сильнее, чем цепляетесь вы за свое слово»⁶⁸². С одной стороны, подобные сравнения могут служить признанием сексуального компонента в отношениях мэтра и учеников; когда речь идет о Бальзаке, они становятся производными той эротической энергии, которая ранее выражалась в смиренном поклонении и теперь была едва отличима от потребности манипулировать другими и лепить их по своему образу и подобию.

Вряд ли Бальзак сильно удивился, когда друзья начали звать его Вотреном⁶⁸³. Они при этом имели в виду не только Бальзакарабовладельца, но и Бальзака-знаменитость. В 1835 г. он нанял младшего грума, или «тигра», который должен был править его каретой, и окрестил юношу Анхисом⁶⁸⁴, может быть, потому, что Анхис из древнегреческой мифологии в юности был конокрадом. Вскоре Анхис умер после неудачной операции на колене, за которую заплатил Бальзак, оставивший юношу на улице в грозу. Здесь нет ничего подозрительного, если не считать того, что Бальзак, в знак горя, увековечил грума в «Банкирском доме Нусингена». Там он предстает в образе мальчика-игрушки парижского денди, о котором говорят, что его заставили покинуть Англию после того, как его предыдущего хозяина обвинили в педерастии⁶⁸⁵. Необычное поведение было в моде. Сам Бальзак распускал слухи настолько успешно, что Готье позже говорил о его склонности к «скрытым педерастам»⁶⁸⁶, а по словам еще одного друга, Филарета Шаля, он разделял вкус императора Тиверия к младенцам, приученным удовлетворять его сексуальные потребности в ванне⁶⁸⁷. Возможно, эти слухи отражают лишь одну грань характера Бальзака, а вовсе не его привычку; но они определенно отражают общество, которое постепенно привыкало к рыночным отношениям. Каретами богачей правили маленькие херувимы «с белокурыми волосами, как у рубенсовской девственницы»⁶⁸⁸. Восхищение Бальзака упадочничеством практически не сказывалось на его осуждении политики, позволившей таким нравам процветать.

В некоторых отношениях угрызения совести мучили его даже меньше, чем Вотрена. Не подвергаются сомнению его желание тратить время и деньги и его тираническая щедрость. И все же он, в отличие от Вотрена, «по-матерински» заботившегося об опекаемом им молодом человеке, больше всего заботился о собственных делах. Подписав контракт на «Этюды о нравах», он убедил двадцатисемилетнего литератора Феликса Давена написать обширное введение к собранию его сочинений – образно выражаясь, провести экскурсию по галереям и куполам неоконченного собора. Давен знал, что его нанимают как агиографа, то есть ему предстоит написать нечто вроде жития святого, и постарался на славу. Но Бальзак не переставал «давать ему подсказки и исправлять» его⁶⁸⁹. Наконец он выхватил перо и, как видно из рукописи, добавил большие восторженные куски. «Разум изумляется, – с придыханием пишет Бальзак, – при мысли о сосредоточении стольких качеств – ибо г-н де Бальзак превосходен во всем». Под конец сам Давен приходит к тому же выводу: «И пусть продолжится его победоносное шествие, пусть он завершит свой труд, не обращая внимания на завистливые вопли критиков, чей мерный шест способен нащупать лишь мелкие огрехи и не замечает красоты творения в целом! Пусть он идет вперед, ибо он знает свое конечное предназначение!»⁶⁹⁰ Кое-что из похвальбы можно считать ложным высокомерием: в мире раздутых самомнений откладываются в памяти только крайние формы самопоглощения. Поскольку Бальзак имел возможность наблюдать за другими писателями, вроде Дюма и Гюго, а также за «звездами» парижских салонов, он знал, что в откровенном эгоизме есть нечто неотразимое.

Наверное, лучше всего можно оценить двусмысленное покровительство, какое Бальзак оказывал своим молодым помощникам, если вспомнить, как изменился после них его собственный образ. Он рассказывал всем знакомым, что собирается купить 365 жилетов⁶⁹¹; он «вкладывал деньги» в дорогие безделушки и обзавелся великолепной тростью, сделанной для него на заказ, с громадными кистями и «бирюзовым ободком» вокруг резного золотого набалдашника. Теперь эта трость выставлена в отдельной витрине в доме-музее Бальзака. Она напоминает тотем какой-то забытой религии. Подобно многим знаменитым памятникам, трость Бальзака оказывается на удивление маленькой. Тем не менее она неизменно пользуется огромной популярностью у посетителей. «Она имела во Франции больше успеха, чем любое из моих произведений», – сообщал Бальзак Эвелине. Его друг, художник Огюст Борже, услышал о трости, когда путешествовал по Италии⁶⁹². Ходили слухи, будто она обладает волшебной силой; без нее Бальзак стал бы простым смертным. Довольные карикатуристы потирали руки. Экстравагантные трости вошли в моду. «Они считают меня легкомысленным, – жаловался Бальзак и легкомысленно добавлял: – По-моему, все это очень забавно»⁶⁹³.

Трость Бальзака даже стала источником вдохновения для романа Дельфины де Жирарден, которая попыталась помирить Бальзака со своим мужем, предложив им завести роман. «Трость г-на де Бальзака» – глупый романчик, в котором «огромный» талисман делает Бальзака невидимым⁶⁹⁴. (Представлению о фаллических символах лишь предстояло внедриться в мнение публики.) Бальзак обо всем написал Эвелине: «Вы должны меня извинить, но, похоже, тростью заинтересуются мои биографы»⁶⁹⁵. Невольно вспоминается хилый молодой человек в бальзаковских «Первых шагах в жизни» (Un D'ebut dans la Vie, 1842), «завороженный» «элегантной тростью» своего спутника с золотым набалдашником. Но даже гении, которые начинают жизнь в бедности, продолжает Бальзак, склонны к такому ребяческому восторгу⁶⁹⁶. Бальзак наслаждался славой и удачей очень по-вотреновски, издеваясь над человеческой глупостью и проводя опыты над теми «семью или восемью сотнями дураков, которые и составляют общество»⁶⁹⁷. Опыт прошел с большим успехом. Вдова Бенжамена Констана пригласила его на чай, чтобы она могла восхититься его «престижным талисманом, который приковывает к себе все взоры»⁶⁹⁸. Трость сопровождала Бальзака в австрийское посольство, где иностранные дипломаты смотрели на него «как на зверя из далекой земли»⁶⁹⁹.