Жизнь Бальзака

Особенность исследовательского метода Бальзака заключается в том, что какая-то незначительная на первый взгляд деталь способна отнять у него все силы, в то время как обилие других подробностей создает впечатление, будто он обладает универсальным знанием и без всякого труда делится им. Иногда его отступления в реализм становились данью его любопытству, как, например, в рассуждениях о средстве от облысения в «Цезаре Бирото»⁸⁴³. Иногда они знаменуют собой желание заполнить брешь в человеческих познаниях. Леона Гозлана Бальзак угостил рассказом о том, как он зубрил ботанику для «Лилии долины». Поскольку одним из главных действующих персонажей романа стала Турень, ему нужно было знать «названия всех травок, на которые мы натыкаемся в деревне». Он расспрашивал своего садовника. Тот отвечал без труда: люцерна, клевер, эспарцет… «Нет, нет! – перебил его Бальзак. – Я спрашиваю, как вы называете тысячи этих травок», – и он сорвал пучок травы. «Этих, мсье? Это трава, вот и все». Примерно так же, как неграмотный крестьянин, ответил ему и профессор ботаники – «поэтому, когда я писал “Лилию долины”, я не мог дать точных названий тех зеленых ковров, которые мне так хотелось бы показать травинку за травинкой, в блестящей и мучительной манере фламандских художников»⁸⁴⁴.

Отсюда урок: пробелы в познаниях человечества могли противоречить самому препятствию. Более того, писатель, которого так часто льстиво называют «последним бастионом века» и который якобы мог с выгодой навесить ярлыки на содержимое всей известной вселенной, на самом деле ставил под сомнение сам процесс наделения именами. Наука, часто замечает Бальзак, – возможно, вспоминая юношеское стремление усвоить всю накопленную человечеством мудрость, – лишь достойная форма каталогизирования. После того как наука оказалась бессильна дать имена всем растениям в «Лилии долины» (не приходится сомневаться, что Бальзак воспользовался бы знаниями, если бы обладал ими), он придумал собственный язык цветов. Замена оказалась не просто адекватной, но чудесной. В символических букетах, которые Феликс дарит мадам де Морсоф, как сам Бальзак дарил г-же де Берни, он контрабандой пронес мимо цензуры самые сокровенные сексуальные желания: «двойные маки-самосейки с бутонами, которые вот-вот раскроются», «стебли, которые извиваются, словно желания, сплетенные в глубине души»⁸⁴⁵. Одновременно ему удалось не засушить историю любви скучным перечислением ботанических терминов.

Бальзак революционизировал роман, придав ему ценность архивного документа. И можно лишь гадать, насколько решение о нравственной и исторической достоверности не стало неизбежным результатом его характера. Реалистические описания гарантировали его романам долгую жизнь. С другой стороны, они были и воронками, с помощью которых можно было вводить в произведения «фантастические» куски. Сочиняя «Серафиту», Бальзак познакомился со швейцарским ботаником Пирамом де Кандолем (живым почитателем Бальзака) и получил от него ценные заметки о норвежской флоре⁸⁴⁶, особенно о редкой разновидности камнеломки, которая цветет зимой и разделяет с андрогинной Серафитой неспособность производить потомство⁸⁴⁷. Причина для очевидного избытка исследований становится ясна в романе: экспедиция по сбору цветов в горах над норвежскими фьордами в обществе ангела на лыжах настолько необычайна, что ее просто необходимо разбавить солидной дозой реализма. Если цветы взяты из жизни, может быть, и ангел тоже?

Часто в самых фантастических местах своих творений Бальзак ближе подходит к своему повседневному «я»; долги служат для него напоминанием о реальности и не дают скатиться в мир грез – способность (или пристрастие), в которой он все более и более ощущал, как ни странно, угрозу для своего существования. Читая его романы, трудно понять, как человек, чей масштаб настолько «больше, чем жизнь», способен так точно воспроизводить действительность? Один след шедшей в нем борьбы можно найти в вариантах «Евгении Гранде». Зюльма Карро восхищалась тем, как точно удалось Бальзаку описать жизнь в провинции; правда, для иллюстрации она выбрала самого нереалистичного бальзаковского персонажа из всех – Гранде. Бальзак сделал его уж слишком богатым. Он настаивал на том, что знал таких людей в Туре, но, готовя роман к переизданию 1839 г., все же урезал состояние Гранде с 21 миллиона франков до банальных 11 миллионов. И все же в его мозгу шла борьба, и исполнение желаний в конце концов потребовало больше почвы, которую он уступил правдоподобности: в окончательном варианте 1843 г. Евгения наследует «почти 19 миллионов»⁸⁴⁸.

Жажда знаний и необходимость сохранить перед ее лицом иллюзии нашли наиболее яркое выражение в «Поисках Абсолюта». Бальзак консультировался со специалистами в Академии наук⁸⁴⁹ и создал «сумасшедшего» химика, которому удалось произвести алмаз – к сожалению, реакция произошла в его отсутствие, так что тайна утеряна. Как насмешливо заметил в 1874 г. Лесли Стивен: «Все соучастники готовы убедить нас, находящихся под действием заклинания, что создание философского камня следует считать разумным приложением человеческой энергии»⁸⁵⁰. Столь же невероятным казалось предположение, что Бальзак вот-вот найдет своей неуемной энергии разумное применение. И все же Бальзак – один из немногих писателей, кому мы охотно верим, когда он называет одного из своих персонажей «гением». В его время в научных опытах видели не лихорадочное стремление подмечать мелочи, но попытку встать плечом к плечу с тем бесконечно мощным внутренним «я», с которым он впервые познакомился в «алькове» в Вандомском коллеже. Часто говорили, что Бальзак зашифровал свою фамилию в фамилии химика: «БАЛЬтаЗАр Клаас», но, когда мы читаем о мужественных попытках мадам Клаас удержать семью, трудно не отождествить с автором именно ее:

«– Бальтазар, скажите, пожалуйста, что вы ищете?

– Бедное мое дитя, ты не поймешь ни слова.

– Неужели не пойму?.. Ха! Милый мой, я вот уже почти четыре месяца изучаю химию, так что могу поддерживать с тобой беседу. Я прочла Форкроя, Лавуазье, Шапталя, Нолле, Руэлля, Бертолета, Гей-Люссака, Спалланцани, Левенгука, Гальвани, Вольта… в сущности, все книги, какие есть в науке, которую ты боготворишь. Ну же, теперь ты можешь открыть мне свои тайны»⁸⁵¹.

Для человека, который почти ничего не понимал в химии до того, как приступить к роману, Бальзак проделал огромную работу. Некоторые описанные или придуманные им опыты начали проводить лишь несколько лет спустя после выхода романа⁸⁵².

Один особенно живописный эксперимент подразумевает использование солнечной энергии⁸⁵³.

Логическим продолжением романов Бальзака служат его «дом на холме из грязи» и экспедиция, в которую он собирался отправиться. В его поисках угадываются неисправимый оптимизм и здоровая склонность преодолевать невежество. Подобно своему отцу, он отказывался следовать установленным обычаям или верить, что можно быть по природе невеждой хоть в чем-то. Когда редактор «Ревю э Газетт Мюзикаль» спросил, что случилось с его «философским изучением» музыки, «Гамбара», Бальзак ответил одним из своих очаровательных, обезоруживающих писем – длинным отчетом о своих музыкальных изысканиях, опубликованных в «Ревю» благодарным редактором⁸⁵⁴. В нем Бальзак подает свои музыкальные исследования в социополитическом свете, объясняя, что до романа «Гамбара» он был «ненормально невежествен в музыкальной технике». Его познания, продолжал он, были сугубо эмоциональными, кульминацией для него служила Пятая симфония Бетховена – «единственного человека, вызывавшего мою зависть»⁸⁵⁵. Вместо того чтобы и дальше упиваться своим невежеством, он запретил себе думать, что оценить искусство должным образом способны только «специалисты», и добавил: «Я всегда буду принадлежать к той неисправимой и мятежной партии, которая выступает за свободу глаза и уха в республике искусств». Революционный образ оказался вполне уместен. Бальзак по-прежнему оставался тщеславным буржуа, который наслаждался свободомыслием. Свободу слова следовало охранять, как крепость, но, как только он откладывал рукопись в сторону, вернуться к ней оказывалось трудно. Затем он жаловался своему адресату на бесконечную борьбу за выживание, на «порабощение» писательством и на невозможность судить о произведении, которое он только что завершил, и радоваться ему.

Именно в 1838 г. Бальзак решил направить часть своей неуемной энергии в русло коммерции и промышленности. В этих сферах имелась, по крайней мере, надежная основа для оценки (деньги). Деньги сулили конец всем его трудностям. То есть всем, кроме одной: какой замысел выбрать. Планы, которые он строил, можно разделить на две категории, и обе не связаны с литературой. К первой категории относятся практические идеи, которые он никогда всерьез не собирался воплощать в жизнь, ко второй – непрактичные идеи, которые он воплощал.

К первым можно причислить его планы, связанные с «Ле Жарди»: молочные продукты, вино, ананасы и еще кое-что, названное Виктором Гюго «золотым дном». Бальзак раскопал старинный закон, согласно которому все жители коммуны должны были складывать отходы у подножия старого ореха, который, как оказалось, находится на его земле. Гигантская куча навоза будет расти, и Бальзак станет продавать навоз местным фермерам⁸⁵⁶. Позже Гюго посвятил целую часть «Отверженных» «золоту, которое являет собой навоз»⁸⁵⁷. Сегодня в Виль-д’Авре, на углу Авеню де Жарди, по бальзаковскому стечению обстоятельств, красуется вывеска: «D'efense de d'eposer des ordures» («Складывать мусор воспрещается»). Возможно, когда он мечтал разбогатеть на навозе, в нем проснулся крестьянин. А гены с материнской стороны подсказали мысль об открытии магазина на одном из центральных бульваров. Он стал бы поставщиком колониальных товаров. Вывеска гласила бы: «HONOR'E DE BALZAC, GROCER» («Оноре де Бальзак, бакалейщик»). Многие заходили бы в его лавку только для того, чтобы полюбоваться, как знаменитый писатель в фартуке обслуживает покупателей⁸⁵⁸. По одной версии, Жорж Санд должна была служить у него продавщицей, Готье жарил бы кофе, а Нерваль отвешивал сахар⁸⁵⁹. Поскольку «бакалейщик» служил культурной антитезой «художнику», в его замысле прослеживается доля здорового цинизма. «Одно из лучших выражений современного общества» – вот как он определял данный вид в 1840 г., когда написал статью для «Портретов французов»⁸⁶⁰. Фантазии Бальзака необычно поучительны. Брезжил золотой век лавочников, и почти жаль, что он так и не воплотил свой замысел в жизнь. В нем сочетались азартный игрок и актер, хотя он проявлял упорное равнодушие к природе продуктов для продажи, будь то экзотический плод или удобрение, которое часто требуется для того, чтобы добиться успеха в делах. Впрочем, о последнем Бальзак знал. «Если бы последние десять лет я торговал бакалеей, – уверял он Эвелину в 1843 г., – я теперь был бы миллионером»⁸⁶¹.

Еще один замысел, связанный с «Ле Жарди», звучит на удивление современно и доказывает, что пророческий дар Бальзака действовал не только в его романах. Знаменитый поезд Париж– Версаль оказался очень медленным видом транспорта (Бальзак ранее надеялся, что поезд сумеет доставить его в столицу за десять минут⁸⁶², что невозможно даже в наши дни), да и омнибусы были не лучше. Он написал директору транспортной компании, возражая против отмены рейса в 5:10 на Париж; он подробно доказал, сколько денег может компания получить с людей, которые желали бы поужинать или сходить в театр в столице. Цене билетов следует позволить упасть ниже психологического барьера в 1 франк. Глядя вперед, он указал, что «чем больше рейсов у вас будет из Севра и Виль-д’Авре, тем больше людей захотят там жить»⁸⁶³. Подобно преуспевающим банкирам и промышленникам из «Человеческой комедии», Бальзак сознавал – особенно когда строил планы для других, – что деловое начинание должно совпадать с приливом истории.

Он предпринимал сходные попытки улучшить средства сообщения, когда хотел распространить свое влияние за границу. Однажды он придумал, как монополизировать мир искусства. Необходимо основать компанию, которая будет скупать все шедевры, выпускаемые на рынок. Бальзак затем начнет предлагать их европейским странам и продавать тому, кто предложит наивысшую цену. Позже он пробовал осуществить свой план⁸⁶⁴. В наши дни, когда подобные сделки стали делом привычным, снисходительные улыбки первых биографов Бальзака кажутся неуместными. В его письмах щедро рассыпаны великие замыслы и мешки с деньгами. Их легко считать их фантазиями; но Бальзак обладал острым чутьем на все новое и выгодное. «Передайте г-ну Ганскому: как мне кажется, я придумал, как выращивать в России марену красильную, – написал он в ноябре 1837 г. – Мое предложение должно его растормошить». Марену выращивали ради корня, из которого получали красную краску. Ею часто красили военную форму, а одной из главных отраслей промышленности в Киеве было производство шерсти для нужд русской армии. К тому времени, как Бальзак приехал на Украину, краску стали производить химическим путем. Тогда он придумал, как использовать огромные запасы древесины возле имения Броды, принадлежавшего зятю Эвелины Ганской. Лес следовало продавать на производство спальных вагонов для французских железных дорог, акции которых купил Бальзак⁸⁶⁵.