Жизнь ненужного человека

Евсей поместился в углу на стуле, обитом гладкой, жёсткой кожей, он зачем-то крепко упирался затылком в высокую спинку стула и потому съезжал с него. Ему мешало пламя свеч, жёлтые язычки огня всё время как будто вели между собой немую беседу - медленно наклонялись друг к другу, вздрагивали и, снова выпрямляясь, тянулись вверх.

Писатель стал крутить ус медленнее, но взгляд его по-прежнему уходил куда-то за пределы комнаты, и всё это мешало Евсею, разбивало его воспоминания. Он догадался закрыть свои незрячие глаза, и когда его тесно обняла темнота, легко вздохнул и вдруг увидал себя разделённым на человека, который жил и действовал, и на другого, который мог рассказывать о первом, как о чужом ему. Его речь полилась плавнее, голос окреп, события жизни связно потянулись одно за другим, развиваясь, точно клубок серых ниток, и освобождая маленькую, хилую душу от грязных и тяжёлых лохмотьев пережитого ею. Рассказывать о себе было приятно, Климков слушал свой голос с удивлением, он говорил правдиво и ясно видел, что ни в чём не виноват ведь он дни свои прожил не так, как хотелось ему! Его всегда заставляли делать то, что было неприятно ему, он искренно жалел себя, почти готовый плакать, и любовался собою...

Когда писатель спросил его о чём-то, Евсей не понял вопроса и, не открывая глаз, сказал тихо:

– Подождите, - я по порядку...

Он говорил не уставая, а когда дошёл до момента встречи с Маклаковым, вдруг остановился, как перед ямой, открыл глаза, увидал в окне тусклый взгляд осеннего утра, холодную серую бездонность неба. Тяжело вздохнул, выпрямился, почувствовал себя точно вымытым изнутри, непривычно легко, приятно пусто, а сердце своё - готовым покорно принять новые приказы, новые насилия.

Писатель шумно поднялся на ноги, высокий, крепкий. Он сжал руки, пальцы его громко и неприятно хрустнули, и повернулся к окну.

– Что вы думаете делать теперь?
– спросил он, не глядя на Климкова.

Евсей тоже встал со стула и уверенно повторил сказанное им Маклакову:

– Как только устроится новая жизнь, я тихонько займусь торговлей. Уеду в другой город. Деньги у меня накоплены, рублей полтораста...

Писатель медленно повернулся к нему.

– Так!
– сказал он.
– У вас нет каких-либо других желаний?

Климков подумал и ответил:

– Нет...

– А вы верите в новую жизнь? Думаете - устроится она?

– Да как же, - если весь народ хочет этого?.. А что? Не устроится?

– Я ничего не говорю...

Он снова отвернулся к окну, расправил усы обеими руками и помолчал. Евсей, ожидая чего-то, стоял не двигаясь и прислушивался к пустоте в своей груди.

– Скажите мне, - спросил писатель негромко и медленно, - вам не жалко тех людей, - девушку, брата, его товарищей?

Климков опустил голову, одёрнул полы пиджака.

– Ведь вот теперь вы узнали, что они были правы, - да?

– Раньше было жалко. А теперь - не жалко...

– Нет? Почему?

Не сразу, негромко Климков сказал:

– Что же? Они люди хорошие и своего добились...

– А вам не думалось, что вы занимаетесь дурным делом?
– спросил писатель.

Евсей вздохнул и ответил:

– Ведь мне оно не нравится, - делаю, что велят...

Писатель осторожно шагнул к нему, потом подался в сторону от него, Климков увидал дверь, в которую он вошёл, - увидал, потому что глаза писателя смотрели на неё.

"Надо уходить", - подумал он.

– Вы хотите спросить меня о чём-нибудь?
– сказал писатель.

– Нет. Я ухожу...

– Прощайте...

И писатель отодвинулся от него в сторону. Ступая на носки, Евсей вышел в прихожую и стал надевать пальто, а из двери комнаты раздался негромкий вопрос:

– Послушайте - зачем вы рассказали всё это о себе?

Тиская в руках шапку, Евсей, подумав, ответил:

– Тимофей Васильевич очень уважает вас, - тот, который послал меня...

Писатель усмехнулся.

– Только?

"А зачем я рассказал ему, в самом деле?" - вдруг удивился Климков и, мигая глазами, пристально взглянул в лицо писателя.

– Н-ну, прощайте!
– потирая руки, сказал хозяин и отодвинулся от гостя.

Евсей поклонился ему.

Когда он вышел на улицу и оглянулся, то в конце её, в сером сумраке утра, сразу заметил чёрную фигуру человека, который, опустив голову, тихо шагал вдоль забора.

"Ждёт!
– сообразил Климков, съёжился и подумал: - Заругает, скажет долго..."

Шпион, должно быть, услышал в тишине утра гулкий звук шагов по мёрзлой земле, он поднял голову и быстро пошёл, почти побежал встречу Евсею.

– Отдал?

– Отдал...

– Почему ты так долго? Он говорил с тобой?

Маклаков дрожал. Схватил Евсея за лацкан пальто и тотчас выпустил его, подул себе на пальцы, как будто ожёг их, и затопал ногами о землю.

,- Я тоже рассказал ему всю мою жизнь!
– громко сообщил Евсей. Ему приятно было сказать об этом Маклакову.

– Ну? А про меня он не спрашивал?

– Спросил - уехали вы?

– Что же ты?

– Уехал, - сказал...

– Больше ничего?

– Ничего...

– Ну, идём, - я замёрз.

И он быстрым шагом бросился вперёд, сунув руки в карманы пальто и согнув спину.

– Так ты рассказал свою жизнь?

– Всё сполна, до сегодняшнего дня!
– ответил Евсей, снова ощущая что-то приятное, поднимавшее его на одну высоту со шпионом, которого он уважал.

– Что же он сказал тебе?

Почему-то смущённо и не сразу Климков молвил:

– Ничего не сказал...

Маклаков остановился, придержал Евсея за рукав и тихо, строго спросил:

– Ты мои бумаги отдал?

– Обыщите меня, Тимофей Васильевич!
– искренно вскричал Евсей.

– Не буду, - сказал Маклаков, подумав.
– Ну, вот что - прощай! Прими мой совет - я его даю, жалея тебя, - вылезай скорее из этой службы, - это не для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти - видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают, люди верят друг другу, они могут простить в такие дни многое. Всё могут простить, я думаю. А главное, сторонись Сашки это больной, безумный, он уже раз заставил тебя брата выдать, - его надо бы убить, как паршивую собаку! Ну, прощай!

Он схватил руку Евсея холодными пальцами и, крепко пожимая её, спросил ещё раз:

– Так ты отдал бумаги ему, не ошибся, нет?

– Ей-богу, отдал!

– Я верю. Несколько дней не говори про меня там.

– Я туда не хожу. Двадцатого за жалованьем пойду...

– Потом - скажешь...

Он быстро повернул за угол. Евсей посмотрел вслед ему, подозрительно думая:

"Должно быть, сделал что-нибудь против начальства и испугался..."

Ему стало жалко себя при мысли, что он больше не увидит Маклакова, и в то же время было приятно вспомнить, каким слабым, иззябшим, суетливым видел он шпиона, всегда спокойного, твёрдого. Он даже с начальством охраны говорил смело, как равный, но, должно быть, боялся поднадзорного писателя.