Жнецы Страданий

Неведомая хворь выкосила большое поселение, видать, за несколько дней. В одном доме, правда, обитатели оказались еще не при смерти, и мать с дитем бросилась к новоприбывшему, причитая и плача. Но лицо ее уже было покрыто свищами и струпьями, которые пока не начали чернеть, лишь наливались белесыми гнойниками. Волынец отпрянул от несчастной, при помощи Дара принудив ее свалиться на пол избы в тяжелом сне. А сам помчался вон, не разбирая дороги. Чем он тут поможет?

От ужаса и отвращения он забыл обо всем, даже о том, что обучался в Цитадели и приносил клятву помогать людям. Он бежал прочь, оскальзываясь и падая.

На лес опускалась ночь. При одной мысли о том, чтобы остаться в деревне до утра, по телу парня прошла дрожь. Ну уж нет…

И вот теперь он творил обережное заклятие, обходя вымирающую весь по кругу. Он свое дело сделал. Далее хворь не поползет, и болезные не сунутся за черту обережную. А чужаков наговор и вовсе не подпустит ближе, чем на полет стрелы.

Об остальном пусть печется и переживает Глава. Он – Волынец – все, что мог, сделал. А помирать рядом с этими несчастными он зарок не давал.

Поймав печально бродившего между черных деревьев конька, Осененный вскарабкался в седло и, хлестнув своего сивку, направил его во тьму леса. С черного неба на землю вдруг обрушился холодными потоками дождь. Эх, и гнилая весна стояла в этом году…

Веревка, перекинутая через жердь сушила, размеренно покачивалась.

Было жарко. В коровнике пахло старым навозом. Жалкие клочья прошлогоднего сена торчали из зазоров орясин.

Скотину пришлось забить еще в середине зеленника, когда заболела Сияна, и Волынцу стало ни до чего. Жена тяжко перенесла роды, но дочка родилась крепенькой, розовой и крикливой. Отец и бабка выхаживали дите вдвоем, потому что мать расхворалась. Волынец лечил жену Даром, но даже Дар не мог помочь в этакую гнилую погоду. Дождливая весна переродилась в холодное и тоже дождливое лето. Вода лилась с небес изо дня в день неостановимыми потоками. Земля раскисла, молодая трава начала гнить, в лесу не росло ни грибов, ни ягод, поля превратились в болотины – негде было сеять хлеб, да и некому.

Однако мало-помалу Сияна поднялась, хотя все еще была слаба. Волынец вздохнул с облегчением. Поэтому, когда дождливым утром месяца зноеня у его дома появился злой, вымокший до нитки крефф Улич на мокрой же и усталой лошади, он встретил его без всякой радости.

– Что, сукин сын, натворил дел, а сам схоронился? – зло выплюнул Улич. – Людям помощь нужна, хватит уже за бабий подол держаться, в дорогу собирайся.

Волынец хотел сказать, что жена, дочь и мать ему дороже каких-то неизвестных людей, каких он сроду не знал и из-за которых не хотел сгибнуть сам или погубить родных. Он уже было открыл рот, но тут скрипнула дверь избы и на пороге появилась мать. В старой рубахе из небеленого полотна, в глухом платке, надвинутом так низко, что и лица не видать, она стояла между Волынцом и его семьей, как немой укор совести.

– Что ж ты гостя в избу не зовешь, сынок? – спросила старая. – Погода-то дурная какая, да и вымок он весь.

Сын только отвел глаза, досадуя, что родительницу принесло столь не вовремя.

– Спешу я, – ответил Улич. – Не до отдыха ныне.

И только теперь парень заметил, как осунулся молодой и ладный крефф. Если ранее дышал он жизнью и силой, то ныне ни кровинки не было в истощенном лице, глубокие морщины залегли в уголках рта, плечи казались костлявыми, а в потухшем взоре поселилось плохо скрываемое отчаяние.

Волынец побрел одеваться. Сияна поднялась с лавки, на которой кормила маленькую Ладу, и спросила с тоской:

– Уезжаешь?

– Надо, – ответил муж, которому всего более хотелось прижаться лбом к ее мягким коленкам, слушая сладкое причмокивание дочери и то, как по крыше избы молотит дождь.

Собрался он быстро. Улич ждал во дворе, не заходя в дом, как ни зазывала его Волынцова мать. «Сомлею в тепле», – только и сказал он. Старуха вернулась в избу, собрала нехитрой снеди в суму, вышла во двор, отдала обережнику и виновато сунула в руку кусок вяленого мяса.

– Поешь, родной, совсем прозрачный.

Он кивнул благодарно и, как был, в седле, принялся жадно есть. Было видно, что о еде странник вспоминал редко.

Уехали через пол-оборота.

Долгое время лошади обережников двигались по раскисшей дороге бок о бок, но оба спутника молчали. Наконец Улич не выдержал и сказал:

– Что, гнида трусливая, страшно глядеть на содеянное? У бабьего подола спокойнее?

Волынец вскинулся:

– Ты меня не лай! – рявкнул он, преисполнившись обиды и гнева. – Баб своих одних бросить не могу! Ежели ты об Вадимичах, так там я все, как должно, сделал!

Крефф прожег его глазами.

– Как должно? – хрипло спросил он. – Ты, кощунник, души живые в телах мертвых заточил! Хвори неведомой побоялся? Лечить не захотел? Покойников отчитывать поленился? На других работу свою скинуть решил? Обнес все обережным кругом, заклятием накрыл и был таков? Другие, мол, пусть разгребаются? Всегда ты о себе только пекся, об иных не заботясь.

Изможденное лицо Улича пылало, на бледных щеках расцвел горячечный румянец. Волынец струсил, потому что гневливый собеседник запросто мог и поколотить. Поэтому он затараторил:

– Да, как учили, сделал! Почем я знаю, чем лечить заразу эту? Они там все уж изгнили до костей, когда я наведался. Спасать было некого. А что за болячка – отколь мне знать? А ну как приволок бы ее на себе в Цитадель?

Сильная рука сгребла его за грудки.

– Ты, поганец, должен был круг затворить, а сам там, там остаться! Ты людей с миром упокоить должен был! Тебя почто туда отрядили? А ты чего сделал? Ты чарами их сковал! Не упокоил, в телах собственных, как в порубе, заточил.

У Волынца вытянулось лицо. Он помнил свое возвращение в Цитадель, помнил, как рассказывал Главе о диковинной страшной хвори, завезенной, по всему вероятию, купцами, о сгибнувших Вадимичах, об обережном круге…

Помнил, как взвился Глава, услышав про торговых людей, как выспрашивал – богат ли обоз? Знамо дело, богат: соболя да ткани, да ларцы, да розвальней и волокуш немало. Помнил парень, как почернел лицом смотритель Цитадели, как затряс его, загрохотал: «При богатом обозе Осененный должен был ехать! Осененный! Чтоб от хворей лечить и в пути защищать!»

Волынец тогда лопотал – мол, если бы Осененный ехал, разве ж дошло бы до такого? Разве ж не упредил бы он хворь и заразу? Глава оттолкнул от себя вестника и сказал горько: «Почем мы знаем, что там и как? Может, ранен был, может, хворь такая, что не одолеть, может… обережник такой, что не справился. Молись Хранителям, буде ошибся я».

В тот же день в Путеводье из Цитадели были отправлены несколько креффов, но возвратились они спустя седмицу уставшие, мокрые, потрясенные.

Не осталось Вадимичей. Пока туда-сюда ездили, оттепель да ливни сделали то, о чем и помыслить не мог Волынец: переполненная Спешка вышла из берегов, разлилась стремительным потоком.