Журнал «Если», 2000 № 08

А. Новиков: Что ж, поглядим. Ждать-то недолго: лет через десять вырастут те, кому сейчас исполнилось десять. И они начнут писать, но будут писать совершенно по-другому. Потому что они растут сегодня, на новых идеалах, в новой обстановке. И когда пойдет волна написанных ими текстов, тогда мы и увидим, какая у общества окажется мораль.

А. Ройфе: А растут они на книгах Ника Перумова, в которых Свет и Тьма — одно и то же. Растут на книгах, где положительными персонажами выведены бандиты.

Е. Лукин: Ну, это из фольклора еще идет. Стенька Разин, Робин Гуд… Я хотел бы процитировать своего родственника, замечательного человека, я с него Миньку Бударина писал. Он мне буквально на днях выдает следующую фразу: ты понимаешь, надоела вся эта чернуха, положительного героя хочется. Ну, пусть не идеал, бывает, что какому-то мерзавцу глаза выколет, уши отрежет, но сам-то по себе мужик хороший. Да на подобных персонажах вся мировая литература держится. Кто такой Д’Артаньян? Насильник, убийца, изменник родины!

А. Столяров: Опять смешение понятий. Во времена Д’Артаньяна убийство считалось честью, если оно было освящено ритуалом. Простое убийство осуждалось.

А. Новиков: Классический ковбойский вариант. У тебя пистолет — я могу тебя пристрелить. Но если я убиваю невооруженного, меня тут же берут и вешают. Вот в чем разница.

Е. Лукин: Искаженная мораль существовала всегда. Прекрасный момент есть в «Преступлении и наказании», когда идет убивший старушку Родион, на углу стоят проститутки, и одна говорит: «Кавалер, подари что-нибудь». Тот, совершенно не думая, достает из кармана всю мелочь, которая у него была, отдает и, уходя, слышит голос какой-то уже матерой: «Принять от мужчины подарок бесплатно, я бы со стыда сгорела». Тоже ведь мораль.

С. Дяченко: Разрешите привести конкретный пример. Несколько дней назад на Украине был запуск учебной ракеты. В кадрах хроники показывают, как солдаты производят запуск и генерал им тут же вручает именные часы за отличное выполнение задания. В это время в Броварах под Киевом в девятиэтажном доме раздается взрыв. И ушлые журналисты тут же выдвигают версию, что та ракета попала в этот дом и прошила его, как игла. Не дойдя до первого этажа, где было управление нашей госбезопасности. Три дня вся Украина думала, будто это террористический акт. Министерство обороны все отрицало. Но когда на крыше дома нашли обломок стабилизатора с маркировкой ракеты, деваться стало некуда. И вот выступление нашего министра обороны. Кто виноват? Люди, которые жили в доме. То есть такой театр абсурда! Такая фантастика! И что за мораль у нашего общества, которое тихо-спокойно это дело переварило!

Е. Лукин: Я недавно перечитал ранние рассказы, которые мы с Любовью Лукиной писали, и обратил внимание, что суть их — это взятие действительности на абордаж. Ах, ты вот так с нами, а мы тебе сейчас дадим фантастическую «вводную», и ты у нас наизнанку вывернешься и предстанешь такой, какая ты есть на самом деле. Затем наступил 1991 год, и необходимость в фантастической «вводной» отпала. Действительность за окном начала выворачиваться наизнанку сама по себе. Я пришел к выводу, что живу в фантастическом мире, в абсурдном мире. Но с тех пор успела народиться масса народу, для которой этот мир абсурдным не был.

Это лично я воспринимаю его так, потому что когда-то жил в Стране Советов. А они-то выросли в этом мире. И закралось сомнение: а тот мир, в котором я жил, — он-то существовал? Я полез в историю и пришел к одному странному умозаключению: мы жили, живем и, наверное, будем жить в совершенно фантастической стране, не подверженной логике. В стране парадокса. Потому-то, когда говорят о конце безвременья, я не уверен. Да, наверное, этот период закончится, но с чего вы взяли, что следующий будет менее абсурдным?..

А. Столяров: Мы отработали сейчас довольно крупную тему — настоящее. Что сегодня происходит в фантастике. Давайте попробуем поговорить о том, что на нас надвигается, какой фантастика может стать. Как было сказано, безвременье рано или поздно закончится. Вот отсюда можно оттолкнуться.

А. Ройфе: Конец безвременья начинается с осознания того факта, что вокруг — безвременье.

Е. Лукин: В 80-е годы все тоже говорили о безвременье. То есть до перестройки безвременье, после перестройки безвременье, а время-то когда?

А. Столяров: В перестройку было время. Мы спрессовали целую эпоху в одно десятилетие. Оно нас пережгло, как в Гражданскую войну.

С. Синякин: Если мы сейчас будем рассуждать о том, что нас ждет, мы неминуемо придем к попытке сделать буржуазную утопию. Но это же невозможно…

A. Ройфе: Вообще-то, появление сейчас, в 2000–2001 годах, какого-то произведения, примерно сравнимого с «Туманностью Андромеды», мне представляется вполне реальным. Но ведь речь должна идти не только о социальной справедливости. Есть же еще такие понятия, как техническая революция, биологическая революция. Сейчас колоссальный прогресс в биотехнологии. Как это повлияет на будущую жизнь? А это будет. Клонирование — детский лепет по сравнению с тем, что будет. По сравнению с расшифровкой человеческого генома… Так давайте подумаем: какие произведения о будущем вы считаете возможными, ожидаете их появления?

B. Гончаров: Именно сейчас родилась и в скором времени станет преобладающим направлением имперская утопия. Пример — «Времена негодяев» Эдуарда Геворкяна. А на Западе — та же Буджолд…

Е. Харитонов: «Выбраковка» Олега Дивова — образец «фашистской» утопии. Этакий фашизм с человеческим лицом.

О. Дивов: Я до сих пор подскакиваю, когда вокруг «Выбраковки» начинаются такие разговоры. Да, это была осознанная провокация. Но подобного резонанса я не ждал. Единственным, кто все понял правильно, оказался злостный антилиберал, которому только дай Гайдара с Чубайсом — он бы их лично зарезал. Прочитав эту вещь, он два дня ходил какой-то странный, а потом говорит: да, наверное, не надо их резать.

Е. Харитонов: Сегодня у нашего общества действительно есть острая потребность в утопии, которая могла бы дать читателю ощущение надежды: нам есть куда двигаться, не все потеряно.

С. Синякин: Да полно уже таких произведений. Есть, например, некий Козлов. У него Америке конец, а Россия велика. Но посмотрите, что произойдет, если в ближайшие 20 лет клонирование займет свою ступенечку, если будет расшифрован геном, если начнут в него влезать, полностью меняя человека. Разве с изменением тела не изменится наше сознание? И третий момент — нанотехнология. Как только добьются того, что из воздуха можно будет сделать бутерброд, это перевернет всю социальную структуру.

В. Гончаров: В корне не согласен. Да, нанотехнологии будут, да, расшифровка генома будет, но ничего в человеке это не изменит. Цитирую статью из газеты прошлого века: «Замечено, что велосипеды вызывают как бы одичание населения». Через сотню лет стало ясно, какой это абсурд.

Е. Лукин: Все-таки фраза Ильфа о том, что радио есть, а счастья все еще нет, остается в силе. Что нанотехнология?.. Человечество пережило изобретение алфавита, пережило изобретение сельского хозяйства. Наблюдая за жизнью, я не вижу никакого прогресса человека. Прогресс железяк — да. Они меняют очертания, становятся более изящны, более быстры. Но человек каким был, таким и остался. Он по-прежнему счастлив, он по-прежнему несчастлив, и только этим должна заниматься литература. Техника же должна нас интересовать только на том уровне, на каком она влияет на счастье или несчастье человека, а она, по-моему, никак не влияет.