Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Ему стало тягостно, что порушена пьяная вольница и опять нашлась сила, заставлявшая его делать то, что не хотелось. Он-то, нелепый человече, находил утешение в свободе: мол, хоть и слетел с Золотых ворот Владимира, зато – государь, володетель; и было ему невдомек, что не только сидевшие на земле крестьяне должны повиноваться ему, но и он должен печаловаться о них.

– Что же ты молчишь, Василько? – подал голос лукавый поп. – Поведай, что нам делать? – Он протянул в сторону Василька руки, как те святые на иконах, всем своим видом показывал, что озабочен за судьбу прихожан.

Васильку же показалось, что поп более всего желает насладиться его растерянностью. Поэтому он не стал спешить с ответом.

Он не знал, как угодить крестьянам. Скажешь, чтобы садились в осаду, будут укорять, что не люба ему земля, потому и скор на ноги, а у них подворья, семьи, животина и еще кое-какие пожитки, которые в осаду не возьмешь; молвишь, что лучше переждать лихолетье в лесу, подумают, что некрепок он стал и убоялся осады.

– То дело непростое, здесь крепко помыслить надобно! Давайте за неторопливой беседой, хмельным медом сообща порешим, как свои головы поберечь, – уклончиво ответил Василько и облизнул пересохшие губы.

Поп словно ждал от Василька таких слов. Он с укоризной произнес:

– Не время сейчас пировать да бражничать!

«Дернула меня нечистая сила упомянуть о меде, – подосадовал про себя Василько. – Поп меня, как несмышленыша, осадил».

Окрыленные невежественными глаголами попа, крестьяне принялись охотно поддакивать ему:

– Не время сейчас разгулью предаваться!.. Верно глаголет отец наш!.. Надобно животы спасать, а то досидимся!.. Воробей, сказывают, уже два дня назад в осаду сел!

Поп довольно кивал, его лицо сделалось надменным.

Василько покраснел, опять взглянул на обледенелые ступени и испытал желание сбежать с крыльца, вытащить из клети сонного Павшу и выместить на нем накопившуюся злобу. Мучаясь от нараставшего в груди гнева к этим неразумным и унижавшим его сейчас людям, Василько посмотрел на попа так сердито, что тот вздрогнул.

– Совета просите!.. – решился Василько. – Ну, коли так, слушайте: если хотите свои животы поберечь, собирайтесь вборзе и бегите в дальние леса. Коли мыслите в осаду садиться, быть вам побитыми! Рязань не чета Москве, но пожжена.

Слова Василька смутили крестьян. Никто из них не мог вымолвить и слова. Копыто аж рот раскрыл и вопросительно смотрел то на попа, то на старосту, и на его поглупевшем лице застыл немой вопрос: «Что же будем делать, братцы?»

Волк уставился на дальние леса, словно прикидывал, где найти среди безмолвной глуши глубокую и недоступную берлогу. Каменное величие исчезло с лика попа, уступив место задумчивому выражению.

«Это тебе не в храме крестьян байками развлекать», – довольно подумал Василько.

Дрон тяжело, исподлобья, смотрел на Василька. Вдруг его хмурое лицо посветлело, живые искорки заплясали в очах. Дрон полуобернулся так, что мог видеть и крестьян, и Василька.

– Видимо ли дело, в такое время по лесам бегать? – обратился он к крестьянам. – А коли татары Москву пожгут, что тогда? Куда жито повезем? Где возьмем сошник, топор, косу? – Он решительно махнул рукой, повернулся к Васильку и твердо сказал: – Нет, нельзя нам без города жить!

Вздох облегчения прокатился по нестройному ряду крестьян. Осмысл Дрон направил мир на истинный путь.

– Не будет нам жизни без Москвы! Повязаны мы с ней одними путами! – сказал Волк.

– Да придут ли еще татары? – робко произнес Копыто.

– Татары придут и уйдут, а нам здесь жить! – глубокомысленно изрек поп. Крестьяне во всем были заодно со старостой. Даже Карп, полностью зависевший от воли Василька и не вылезавший в последнее время из его горницы, принялся славить Дрона.

Как бы ни повторялись крестьяне, ни переходили на волновавшие их мелочные заботы, в главном же были едины: без Москвы не будет им жизни и потому надо садиться в осаду.

«Неужто совсем обезумели?» – изумлялся Василько, глядя на посветлевшие и повеселевшие лица крестьян. Он никак не мог понять, почему они думают не о том, как уберечься от татарина, а о том, как будут жить после татарщины?

– А ведомо ли вам, что Москва нарядила в Коломну пеший полк? Теперь полк побит, и в городе почти не осталось ратников! С кем Москву оборонять будете? Или сами думаете город держать?.. Нечто вам ведомо ратное ремесло? – попробовал Василько еще раз образумить крестьян.

– С нами сила крестная! Не допустит Господь погибели верных своих сынов, – уверенно возразил поп и добавил, что было бы пригоже сотворить крестный ход и учинить строгий пост.

– Так и нужно содеять. С Богом в сердце любого недруга одолеем! – дружно согласились крестьяне.

Василько затосковал. Им овладело тупое безразличие, хотелось в горницу, напиться меду и завалиться спать. «Да будет все так, как желают эти люди. Все одно, чем ближе конец моего живота, тем лучше. Устал я, покоя хочу!» – решил он и молвил:

– Как хотите… Садиться в осаду, так садиться. Мне все едино… Завтра и снимемся всем миром.

Он направился в хоромы. В дверях столкнулся с чернецом и Пургасом. На вопросительный взгляд чернеца в сердцах махнул рукой, а Пургасу наказал:

– Завтра в осаду садимся. Меня сегодня не тревожь, я почивать буду.

Глава 38

Мало радости принесла Васильку вотчина, а все же, покидая село, он невольно загрустил. Вспомнились и тепло горницы, и мать, которую видел в последний раз на сенях хором, и те счастливые мгновения, которые подарила ему Янка. Еще было жаль своих помыслов и мечтаний, ведь не черные были они, не желал он зла людям.

Но когда, уже съехав с горы, он бросил прощальный взгляд на хоромы, то подивился тому, как мрачно и одиноко нависали они над селом. Что-то отталкивающее и пугающее чудилось в их стылом молчании, представилась их внутренняя холодная пустота и то, как по-хозяйски медленно расхаживает по горнице кто-то неведомый и страшный.

Двор Василька находился в голове поезда. Впереди – Василько верхом на Буе, в бронях под кожухом и в шеломе. Он исплечился, надел кожух так, что в рукав его была продета только левая рука, правая была свободной. Позади Василька Павша вел запряженную в сани лошадь, подле которой шагал чернец. На тех санях покоилось все добро Василька: два ларя с портами, мехами, серебром и оружием. Вслед за Павшей шла Аглая, которая вела за узды конька, тащившего сани с именьицем дворни. Далее растянулись неровной серой лентой крестьянские обозы.