Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Василько, только-только окончивший есть, застыл от удивления. Мимо него, бесцеремонно задевая, проносились дети, смеялись, пихались, визжали, кричали, не желая знать, кто сидит за столом и не обращая внимания на окружавшее их знатное убранство палаты; они как бы негласно установили между собой, что хоромы принадлежат им. От бесхитростного детского беспорядка смягчалась душа, невольно хотелось быть добрее и моложе, и забывалась жестокая действительность.

И тут из-за приоткрытой двери послышался знакомый женский голос:

– Зачем побежали в столовую? А ну идите в горницу!

Василька будто студеной водицей окатили. Он взглянул на дверь и увидел, что в дверях стоит Янка. Она исхудала и побледнела, поопали некогда округлившиеся щечки, заострился нос, а глаза, большие и темные, резко выделялись на лице.

Перед ним стояла та же Янка, но были в ней доселе не замеченные глубокая скорбь и равнодушная покорность. Их взгляды встретились, и Васильку, чем больше он всматривался в Янку, тем сильнее казалось, что ее глаза стали еще крупнее и как бы заслоняют другие черты лица.

Янка отвернулась и по-особенному привлекательно прикусила нижнюю губу. Затем посмотрела с вызовом на Василька, но тут же потупила очи и отвесила размеренный и глубокий поклон. Василько, когда она выпрямилась, увидел на лице Янки румянец. Он приметил, что голос рабы подрагивал, когда она стала выпроваживать детей из палаты, и что она оступилась на ровном месте и покачнулась.

Янка направилась вслед за детьми из палаты, и Василько подумал, что вот сейчас за ней закроется дверь и исчезнет сказочное наваждение, уплывет легким и едва зримым облачком под детский затихающий гам и он уже никогда не увидит ее.

– Постой, Янка! – выкрикнул Василько. Ему показалось, что это не он кричал, а душа исторгнула из себя этот зов.

Янка остановилась. Ее плечи дрогнули, и застыла в воздухе потянувшаяся к дверному кольцу рука. Она неуверенно обернулась, чуть наклонила голову и опустила руки. Какие у нее были красивые и нежные руки; издали они казались белыми и изящными, с узорчатыми синими прожилками и редким молочным пушком. Их вид вызвал у Василька прилив нежности и желание повиноваться ей. Янка была сейчас для него не рабой, но госпожой. Эти хрупкие, чуть согнутые пальцы были предназначены для утешения и материнской ласки, и при виде их Васильку как-то стало спокойно на душе. И еще было приятно вспоминать, что когда-то руки Янки покоились в его грубых и больших руках, он вновь ощутил их приятный холодок и гладкость, которую не портили даже ссадины и шероховатые наросты, учинившиеся от тяжких работ.

За плечом смущенно кашлянул Пургас. Василько тотчас вспомнил, что холоп находится в палате и наблюдает за ним. Он поморщился и сказал грубо, громко:

– Пошел вон!

Пургас легкой, молодцеватой походкой направился к двери. Проходя мимо Янки, он глупо улыбнулся ей. Янка искоса посмотрела на холопа и опустила голову. Василько заметил улыбку Пургаса и ответный взгляд Янки. Его особенно неприятно поразила Янка; он усмотрел в ее очах потаенную блудливую искорку. Этот взгляд словно еще раз слегка приоткрыл завесу с закрытой для него лукавой женской души, вызвал в нем прилив ревности, тоски и бессилия.

– Ну здравствуй! – хрипло сказал он, дождавшись, когда за Пургасом закроется дверь. Сам же подумал: «Сейчас станет виниться». Ему не хотелось видеть сломленную Янку, он не мог представить ее жалкой, рыдающей, просящей. Он мог тогда пожалеть ее, но любить… Она бы тогда сама напомнила о своей вине и о том, что вина ее не подлежит сомнению. Он желал услышать сердечное сдержанное покаяние и убедиться, что не только он принял муки, но и Янка страдала. Но Янка все так же стояла, опустив вниз руки и наклонив голову. Василько поднялся и подошел к ней.

– Почему убежала? – спросил он, глядя сверху на чуть вздернутый нос Янки.

Она подняла лицо, и Василько приметил так ранее бесившую его упрямую решимость рабы. В ее глазах не было страха, они будто говорили ему: «Ты волен делать со мной все, что хочешь, но я не боюсь тебя и не раскаиваюсь».

Василько отвернулся. Бес зашевелился в нем и требовал выпустить нараставшие в душе гнев и обиду. Но Василько совладал с собой; помнил, как ему было стыдно, когда избил Янку. Он шумно заходил по палате, пытаясь совладать с тем сложным и бурным водоворотом чувств, который сейчас мутил душу.

Он хотел от Янки признания в том, что побудило ее к бегству из села, и в то же время боялся его; хотел благотворить ее и в то же время испытывал звериное желание грубо унизить рабу; хотел поведать, как тужил без нее, и опасался, что подобное откровение не вызовет у Янки сочувствия, а вызовет презрение и скрытое торжество.

– Пусти меня, господин, – тихо попросила она.

Василько сел на лавку и обхватил голову руками. Он не так мыслил встречу с Янкой. Сколько раз по-доброму думал о ней и испытывал затем сожаление и робкую надежду. Уйдет сейчас Янка, и навечно поселится в нем безысходная тоска. Его не покидало предчувствие, что теперь-то он наверняка больше не увидит ее. Потому он пересилил себя и решил заговорить прямо. Он улыбнулся и мирно сказал:

– Подожди, Янка! Может, больше не увидимся. Сядь подле!

То ли потому, что его слова были сказаны как-то по-особому дружелюбно, то ли потому, что его лицо выглядело смягченным и беззащитным, то ли Янка не осмелилась ослушаться, но она покорно села рядом с ним.

Настал желанный, неоднократно предвкушаемый Васильком миг. Янка была совсем близко. Ее сарафан касался его свитки, и он видел в этом доброе знамение. Плотная и теплая волна поднялась в его груди, и все происходившее за стенами палаты как бы утратило значимость перед тем, что он сейчас видел, слышал и ощущал. Янка казалась ему загадочной, неповторимой и желанной. Он был готов возносить ее, признавая особенность ее и свое ничтожество.

Слова, которые собирался только что сказать, вылетели из головы, волнение сковывало разум, горло будто перехватило удавкой.

– Зачем убежала? – хрипло произнес он, мучаясь, потому что сказал совсем не то, о чем думал.

– Видно, так Богу было угодно, – задумчиво сказала Янка.

– Угодно Богу, – повторил Василько, – угодно Богу… – Он внимательно посмотрел на рабу и увлеченно заговорил: – Ему много чего угодно. Сейчас ему угодно нашей погибели… А я не хочу жить, как Богу угодно, а желаю жить, как мне угодно! – Он заговорил далее примирительно: – Скажи: как жилось тебе без меня? Как оказалась на дворе Тарокана?

– Розно было, – едва слышно произнесла Янка.

«Видно, о дурном молвить не хочет, намаялась», – решил Василько.

Янка отвернулась, но ее лежавшие на коленях руки выдавали волнение. Пальцы не переставая разглаживали складки сарафана. Василько взял ее руку. Он опасался, что она воспротивится, но Янка не шелохнулась. Василько ощутил, как внутри ее руки что-то часто бьется, и вспомнил, как сидел темной ночью возле Янки в поварне и от прикосновения его руки легкий трепет пробегал по ее спине.