Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Сначала над ним смеялись, затем, подивившись упрямству, советовали не плести негожие речи, напоминали, как почти двадцать лет назад пошли киевские, черниговские, галицкие и иные князья противу татар, да еще загодя переругались меж собой и были нещадно биты. Сами себе напакостили и татар озлобили.

Вспоминали владимирские мужи худым словом Мстислава Удалого: «Он первый распрю меж князьями затеял!», хвалили мужи Василька Ростовского: «И чести не потерял, и дружину уберег!», хулили мужи Александра Поповича: «А кто посылал этого шпыня противу татар? Сам голову сложил и сколько добрых молодцев подвел под татарские сабли!»

Василько вознегодовал от таких высокомерных и нелепых речей. Особенно пришлось ему не по нраву, что поносили Александра Поповича. Ведь не о себе пекся богатырь, а о земле Русской, не нужны были ему слава и богатство, хотел своим примером попенять князьям, что довольно лить кровь в пустых усобицах, пора о Русской земле помыслить. И как полегла его дружина? Ведь не поспела к сроку (уже бежали русские полки, гонимые ворогом) и могла, поворотив тыл, вернуться домой в целости, но кинулась на татар, закрыв собой бегущих воинов, и полегла вся за други своя. Да за это достоин Александр вечной памяти, а его поносят. Еще было обидно слушать, как посмехаются над тем, что выстрадано им не за один день, не за одну ночь.

И однажды Василька прорвало. Он вскричал, заглушив извечный страх перед высокородством:

– Зачем потешаетесь над моими речами? Не до смеха будет, когда в ворота постучится татарин! – Он с наслаждением отмечал, как вытягиваются в недоумении, искажаются злобой и краснеют лица бояр; его окрыляла их растерянность. – Александра Поповича поносите! Знайте, что пройдут века и забудут о тучных владимирских боярах, а Александра будут славить!

Он понимал, что переступил порог, за которым извечная и подчас скрытая борьба между старшей и молодшей дружинами великого князя превращается в схватку старшей, сильной и славной, дружины с ним одним и быть ему наверняка битым, если на его сторону не встанет князь Юрий.

Гневный княжеский окрик осадил не поднимающийся боярский ропот, а его пылкие речи:

– Замолчи, брех! Иди прочь, пес, ты мне более не надобен!

– Моли Бога, что легко отделался, – укоряли после Василька друзья-сотоварищи. – Да за такие речи можно головы лишиться. Зачем приплел Александра Поповича? Ведь Попович гонял князя Юрия на Липице! Верно, от заздравных чаш твой ум поистерялся!

От невеселых дум Василько закручинился. Он повернулся на бок, подогнул ноженьку и уснул, в чем был, непокрытый.

Глава 2

Василько проснулся от холода. Как он ни ворочался, как ни старался, подогнув ноги к животу и прижав руки к груди, согреться, не мог унять бившую дрожь. Он открыл глаза. В горнице было так темно и тихо, что ему показалось, будто жившие подле люди покинули его и он остался один-одинешенек среди непроходимых лесов и матерых сугробов. Василько сел на конник и застыл в ожидании Пургаса, которому в этот час полагалось быть в горнице и о здравии спрашивать, светильники зажигать, печь топить.

– Пургас! – возопил Василько и машинально топнул ноженькой. Никто не отозвался на его зов.

– Пургас! – в другой раз вскричал Василько и прислушался, надеясь уловить легкие шаги Пургаса или медвежью поступь Павши. К своему удивлению, он услышал женский голос, доносившийся со стороны поварни. То была не Аглая, которой своим утробным гласом токмо лошадей пугать да немощного ключника Анфима.

– Пургас!.. Пес смердячий! – что есть мочи вскричал Василько. Послышалось дверное хлопанье, заскрипели половицы в соседней клети, жалобно, будто малое чадо, взвизгнула дверь – в горницу влетел Пургас. В руках свеча. По мрачным стенам горницы поплыла уродливо вытянутая и изогнутая тень холопа.

– Где тебя носило, выблядок? – слегка попенял Пургаса Василько. Пургас принялся торопливо зажигать светильники.

– Горница словно три дня не топлена, совсем околел, – пожаловался Василько. «Паршивой свинье и Петровки мороз!» – подумал Пургас.

– Лампадку-то, лампадку не забудь… – раздраженно наказывал Василько.

Он едва сдерживался, чтобы не прибить холопа. Что-то случилось с Пургасом: не поклонился, о здравии не спрашивал, и не было на его роже и тени смущения; он явно поспешал куда-то и, зажегши светильники и лампаду, направился к выходу. Василько даже дар речи потерял от такого невежества, так и сидел с открытым ртом и тупым изумленным взглядом. У двери Пургас остановился, хлопнул себя по лбу, повинился:

– Не гневись, господине! Совсем ополоумел я. Здоров ли? Сладко ли почивал?

Верно, стало стыдно холопу: скалится виновато и в глаза Васильку смотреть остерегается. А может, не стыдно вовсе? Может, кривит душой? Совсем Василько избаловал Пургаса. Не нужно впредь с ним трапезничать сам-друг, а надобно бить его смертным боем, дабы страх в сердце носил, чтобы детям и внукам своим передал трепет перед государем. Но не стал Василько наказывать Пургаса, только посрамил многими поносными словами и еще похулил его мать и отца.

Не впервой приключалось размирие между Васильком и Пургасом. Порой приходилось холопу познать тяжелую руку господина. Но Василько был отходчив и спешно пытался загладить свою грубость то ли доверительной беседой, то ли одарив Пургаса собственными портами, либо предложив разделить трапезу. Пургас, напившись и насытившись, пел Васильку мордовские песни.

Холоп смиренно выслушал упреки; когда же иссяк господский бранный запал, робко спросил, что пожелает искушать Василько, и, выслушав господина, мотнул головой да был таков.

Обряд был соблюден: невежество холопа замечено и пресечено – Василько успокоился и стал ожидать ужина. Опять услышал незнакомый женский голос.

Голос был молодой, звонкий, чистый и доносился вновь со стороны поварни.

Стоял в поварне горьковатый чадящий дух, было в ней сорно, душно и тесно, копоть наросла на ее бревенчатых стенах черной жирной корой. Василько завсегда, будучи в поварне, то об угол стола ударится, то лавку опрокинет, кувшин побьет либо свитку запачкает так, что, сколько ни мой, ни три, все едино грязное пятно останется. Еще завелись в поварне наглые и юркие мыши, иные из них даже в горницу забегали. Не любил Василько бывать в поварне.

Да и хоромы были ему нелюбы. Сколько ни жил в них Василько, а все они казались ему чуждыми, все чудился ему оставшийся от прежнего хозяина дух. И грязно, пусто, студено. Стороннему человеку, наверное, подумалось бы, что не живут здесь люди, а лишь наехали нечаянно, дабы отсидеться от лютой стужи, перезимовать кое-как и по первому теплу покинуть их без сожаления.

Рассказывал ключник Анфим, что мыслилось сотворить те хоромы великими, предивно украшенными, не иначе как с теремом, повалушею, горницами светлыми, косящатыми окнами, кленовыми сенями, красным крыльцом и столчаковой избой – все на высоком подклете и непременно чтобы крыша полубочкой была. Для того нанял бывший володетель плотников из далекой рязанской земли.