Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Лучина больше не освещала поварню. Мрак и тишина. Василько прикрыл за собой дверь, она жалобно скрипнула, будто оплакивая рабу. Василько прислушался, но, кроме учащенного биения собственного сердца, ничего не услышал. Он пошел на ощупь и, наткнувшись о стол, остановился и задумался.

Где могла находиться Янка? Она могла все так же лежать на полу. Хотелось крикнуть на все село: «Отзовись, Янка!», но убоялся Василько, что люди услышат его крик и, узнав о его побоях, будут судить сурово, но праведно.

Его глаза пообвыкли в темноте и стали различать неясные очертания предметов. Он заметил на лавке что-то белевшее и бугрившееся; на цыпочках подошел к ней и чуть ли не вскричал от радости.

На лавке лежала ничком Янка и мерно, едва слышно дышала. Василько бережно дотронулся до нее – раба ни звуком, ни движением не дала знать о себе. «Спит», – решил Василько и, опустившись на колени, провел ладонью по спине Янки. Он ощутил, как мелкая, едва уловимая дрожь побежала по ее телу. «Она не спит!» – возрадовался он.

– Ты бы на меня зла не держала. Прости великодушно. Сам не пойму, что со мной произошло, – робко повинился он.

– Уйди, уйди, лиходей! – устало прошептала Янка и едва слышно заплакала.

– Не гони, не гони, – взмолился Василько. – Дай слово молвить. Сам ведаю, что как лютый зверь с тобою обошелся. Никогда еще со мной такого не случалось. Сам дивлюсь…

Васильку хотелось, чтобы его покаянные речи утешили и разжалобили Янку, и, хотя виниться было непривычно и тяжело, он вновь заговорил:

– Уж как я свою вину искупить хочу. Хочешь, на свободу тебя отпущу? Хочешь женой моей быть? Ты не смотри, что я живу как затравленный зверь. То обида и досада меня придавили: ведь погнали меня, аки пса шелудивого, из города Володимера. Оттого и огрубел я сердцем, поистратил разум на кручину безмерную. Мне бы в челе полков ходить, ратной потехой упиваться, посвист стрел слышать, треск копейный… Недобрые завистники переняли желанный путь. Ты одна мне сейчас отрада. Не гони, дай надежду сердцу моему!

Не сказала Янка в ответ доброго слова, но и прочь не погнала. Василько поуспокоился, притупились стыд за содеянное и страх за жизнь рабы. Он опять принялся нежно поглаживать ее спину и не сразу заметил, как она уснула.

Тогда он осторожно пересел на край лавки и, сидя в ногах рабы, слушал ее ровное и едва уловимое дыхание. Замирал, когда она, шелохнувшись, стонала во сне; цепенел, когда ее дыхание обрывалось, и радовался, когда оно возобновлялось после глубокого вздоха.

Василько полагал, что, повинившись, сделал доброе дело и Янка должна простить его. Он решил поутру послать Павшу к матери крестьянина Волка, лечившей всю округу. Пусть старуха посмотрит Янку, обмоет ссадины, от боли заговорит… А он будет ту старуху кормить и в придачу барана пожалует.

Была глубокая ночь, но Василько не смыкал очей. Будущее уже не пугало его своей неопределенностью, оно обозначилось и казалось пригожим. Он верил, что поладит с Янкой и будут они жить в согласии.

Потекли медовые грезы. То Васильку представлялась Янка с их сыном на руках – счастливая, с чуть смущенной улыбкой, в бобровой шапочке и собольей шубке; затем крытый возок, в котором сидят он, она и малолетний сын; Пургас верхом на пристяжном коне покрикивает, посвистывает; налетевший ветер кружит падающий снег, норовит свалить возок набок, но им в возке тепло и уютно. То грезилось прощание: он отбывает на рать, и Янка выбежала на крыльцо в одной сорочке, уткнулась влажным от слез лицом ему в грудь…

Незаметно за добрыми видениями просидел Василько в ногах Янки всю ночь. Лишь под утро, когда пошла гулять по селу петушиная перекличка, он почувствовал усталость и, чтобы разогнать дремоту, спустился на двор.

Здесь все еще пребывало в затяжной глубокой спячке. С бездонного густо синего неба равнодушно посматривали звезды. Безветренно. Спокойно. «Вот так и надо жить – в тишине, не помышляя о многом, не возносясь, довольствуясь тем, что Бог дал. А нелепые страстишки, злоба, корысть и зависть – все это от лукавого, – размышлял Василько. – Вот и вся правда земли Русской! Нужно людей не обижать, беречь свой живот грозно. Нечто хорошо будет, если чада мои из-за моего небрежения не познают свободы?»

Василько утвердился в том, что определил свой дальнейший путь. Осталось только зажить по-новому. И порешил Василько перемениться.

Глава 13

Нужно было сделать первый и решительный шаг по новой жизненной тропе. Василько, поразмыслив, засобирался в Москву. Поездка в ближайший город показалась ему необходимой. Он желал удивить и расположить к себе Янку дорогим подарком и заодно навестить сестру; к тому же предстоял неближний путь, в котором ему будет отпущено довольно времени для глубоких раздумий, дерзких помыслов и приятных мечтаний.

Василько, наказав Павше седлать коня, зашел в поварню и возрадовался тому, что Янка была на ногах. Она посмотрела на него непривычно пристальным и осуждающим взглядом. На милом лице ни кровинки, нижняя губа припухла, а под очами легли темные тени. И вся она выглядела сгорбившейся, поникшей; делала все медленно, будто через силу, и даже заметно припадала на одну ногу.

«Что ты со мною сделал?» – такой упрек уловил он во взгляде рабы и виновато развел руками.

– Я в город собираюсь, – повесив голову, глухо сказал Василько, – куплю тебе предивное украшение.

Янка склонилась над столом и принялась вытирать его и без того начисто выскобленную поверхность.

– Ты бы меня накормила да в дорогу съестного дала. Я в поварне завтракать буду, – попросил Василько, не испытывавший голода, но желавший побыть перед отъездом подле Янки.

Янка подошла к печке. Он же сел за стол так, чтобы лучше видеть ее. Раба поставила на стол кувшин и горшок, положила ложку, предварительно обтерев ее о подол своей сорочки.

– Не подосадуй, что брашна холодна. Печь не топлена, – объяснила она. Васильку было по сердцу, что в ее голосе не проскользнули нотки обиды, раздражения, заискивающей и разделявшей бы их сейчас угодливости.

Пока он ел, исподволь наблюдая за Янкой, она собирала ему в дорогу съестное: положила в суму ковригу и горстку соли в тряпице, оглядела полки, открыла ларь и заглянула в него, затем озабоченно нахмурилась, опустила крышку ларя и, припадая на ногу, направилась к двери.

– Ты куда? – изумленно спросил Василько, увидев, что Янка надевает кожух.

– В погреб… хочу окорок принести, – пояснила она.

– Не надо, – отказался Василько. – Путь не дальний…

Янка нерешительно потопталась у двери, вздохнула и только потом сняла кожух. Василько вышел из-за стола; ему хотелось на прощание утешить рабу и еще раз повиниться перед ней, но он удержался, опасаясь, что она наговорит колких слов либо подожмет губы, отвернется и заплачет.