Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Он спешился и как завороженный направился к воротам родной обители. Буй постоял немного, пожевал влажными губами снег и покорно зашагал вслед за Васильком. Будто не сам Василько шел к воротам, а кто-то другой, еще не испорченный лживыми людскими обычаями, не познавший обид и глумления, не согрешивший. Какая-то сила гнала его, заставляя не замечать сторонних звуков, не досадовать на набившийся в сапоги снег, забыть о Буе и о нелегкой встрече с сестрой. Двор манил, глаза искали приметы детства.

«Неужто это моя березка?» – изумился Василько, подойдя к одиноко высившейся подле тына березе. Давным-давно он посадил на этом месте тонкий и хрупкий саженец. И выросла береза, стоит все на том же месте, летом листвой шелестит, злую Матрену ублажая, зимой спит, сладкие сны источая, и все ждет своего часа: то ли быть ей порубленной, то ли на корню погнить либо поломаться от шалых ветров. О чем только мыслит она? Какие предчувствия томят ее? Или по-иному, чем люди, мыслит древо? А Василька кидает судьбишка, как березовый лист в ненастье: то поднимет ввысь, то бросит оземь, то давай крутить так, что улетают прочь добрые мысли и полонят печаль, смятение и злоба.

Сирые, скованные ледяной скорлупой ветви древа покачнулись от дуновения ветра, услаждая слух Василька приглушенным нежным перезвоном. Васильку почудилось, что так березка привечает его.

Вот и ворота, крытые двускатной крышей; к воротам примыкает тын. Тын – новый, собранный из заостренных лесин, еще не утративших елового духа. На их гладко ошкуренной, едва утратившей молочную белизну поверхности застыли золотистые подтеки смолы. Среди свежих лесин выделялись несколько темно-серых кольев. Василько, проваливаясь по колено в снег, подошел к ним. Усеянные частой и мелкой сетью трещинок, поливаемые дождем, иссушаемые солнцем, продуваемые ветром, они высохли, подгнили, помрачнели. Это все, что осталось от старого тына. Верно, к ним прикасалась когда-то трепетная и чистая ручонка Василька.

Как хотелось сейчас Васильку повернуть вспять время и оказаться в ребячестве: привычно стоять, прислонившись к тыну, и невесело помышлять о том, что опять ослушался матери, не пришел ко двору вовремя и потому ждет его наказание. Ему тогда мнилось, что он есть самый разнесчастный человек на белом свете; как он тогда завидовал товарищам, которым не дают таких суровых наказов, и желал поскорее стать большим, сильным и свободным.

Василько вырос, дослужился до свободы, но с какой бы радостью поменял свою вотчину на миг беспечного солнечного детства.

Глава 15

«Пожаловал, наконец! Али тебя выгнали в шею из златоверхих теремов?» – услышал Василько знакомый голос. Подле открытой калитки стояла в накинутом на плечи кожухе сестра и смотрела на него так же насмешливо, с укоризной, как и в былое время его детства.

Она заметно постарела со времени их последней встречи. Под поблекшими усталыми очами обозначились мягкие припухлости, мелкие и частые морщины проступали над верхней губой – из повоя, плотно обтягивающего голову Матрены, выбилась вьющаяся и тронутая сединой прядь волос.

В то же время ее лицо напомнило Васильку родителей. Особенно бросался в глаза укрупнившийся подбородок с глубокой ямочкой. Такой подбородок был у матери, и Васильку сделалось грустно и жалко родителей, сестру и себя. Захотелось повиниться перед Матреной, молвить ей слово ласковое, но обида за насмешливые и укоризненные речи заглушила расслабляющие и нежные чувства. Он решил не принимать близко к сердцу ее колкость, не вспоминать о прежних обидах, держать себя отнюдь не робко и веселым бодрым словом гасить недовольство сестры.

– Не рада гостю, сестрица! – бойко рек Василько. – Ты бы меня проводила, за стол усадила, досыта накормила, а затем и порасспрашивала.

– Приехал незвано, и за то тебя корми и пои! – уколола Матрена.

Она вызывающе резко повернулась и вошла во двор, не закрыв за собой калитку.

Василько последовал за сестрой, ведя на поводу Буя. Буй с трудом протиснулся в узкую калитку; конь совсем присмирел, почувствовав недобрый прием. Откуда ни возьмись налетел пес; шерсть дыбом, лает зло, до похрипа и в то же время вертится у ног Матрены, побаивается пришлого и его коня.

– Пошел вон, псина!.. Пошел! – замахала рукой на него Матрена. Пес отскочил в сторону, сел на задние лапы, из его утробы доносилось негодующее урчание.

– Так и будешь, сестрица, держать братца на дворе? – подал глас Василько, оглядываясь.

– Заходи уж, – будто через силу буркнула Матрена.

После морозной свежести спертый, прокопченный и застоявшийся воздух в избе показался неприятен Васильку.

– Ну и дух у вас тяжек! – пожаловался он.

– Коли противно, иди прочь!

Васильку сейчас не до задирок сестры, он осматривал избу и испытывал разочарование. Внутренность избы и вся обстановка в ней мало напоминали множество раз снившиеся хоромы его детства. Все в избе будто стояло на прежнем месте, и крыша так же круто уходила ввысь, и половицы издавали под ногами поскрипывание, но все было по-другому, казалось чуждым и источало удручавшее равнодушие.

Изба была ниже и тесней прежней, его милой избы; печь поставили устьем не к двери, как ранее, а к противоположной двери стене; и стол оказался новым, еще не утратившим древесной белизны. Только одна лавка была ему знакома – он с содроганием увидел на ней отметины, сделанные им когда-то ножиком баловства ради, и изумился, что уже нет в животе родителей, а лавка стоит себе и стоит, напоминая своим постоянством о зыбкости человеческого бытия.

– Ты бы хоть перекрестился! Не в конюшню пришел, – съязвила сестра. Василько поспешно снял шапку и перекрестился.

– Кожух-то сними да с сапогов снег обмети, – проворчала Матрена и недовольно заметила после того, как Василько, раздевшись, обметал веником сапоги перед дверью: – Мог бы на предмостье выйти. Убирай за тобой потом!

От таких придирок Василько уже хотел вспылить, но в последний миг сдержался: «Погожу, но коли еще будет допекать, обзову непотребным словом и уеду. Только меня здесь и видели!»

Он сел за стол под образом. Матрена недовольно поморщилась. Уголья от лучины тонули в кадке с водой со злобным шипением.

– Зачем пожаловал? – спросила сестра. Она стояла посередине избы, прижав к животу и груди шапку, кожух и пояс с сумой Василька.

«Сейчас серебро из сумы посыплется», – испугался Василько. Он хотел о том предупредить сестру и еще попросить ее накормить и напоить Буя, но вместо этого выпалил:

– Хочу с тобой совет держать!

– Какой? – изумленно спросила Матрена. Она бросила, будто ворох сена, рухлядь Василька на лавку и уселась за стол напротив брата.