Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Натягивал Василько на босы ноженьки меховые чулки.

Одевал на холщовую исподнюю сорочку другую сорочку – суконную, с узкими рукавами, расшитую узором травчатым по обшлагам рукавов, подолу и вороту.

Холщовые мятые ноговицы с пятном на колене Василько одел без промедления; другие ноговицы, уже из плотного крашенного в голубец сукна, сначала на свет смотрел – гожие были ноговицы…

После ноговиц примерял Василько свитку. Свитка была червленая, с пристегивающим ожерельем, с синими разводами на груди.

Подпоясывался Василько поясом кожаным с серебряными застежками и булавидными бляхами по окружью. К поясу были приторочены ножны – в них вложил Василько нож с резной рукоятью из самого рыбьего зуба.

С сапогами у Василька забот не было. Те сапоги по ноге сшиты, мягки, с носами загнутыми, из желтого сафьяна сделаны.

Кожух молодец напялил на себя уже впопыхах. Кожух крыт парчовым голубцом, куньим мехом подбит. В таком кожухе ни мечом помахать, ни на коня резво сесть; в нем только сидеть да отдуваться, париться под его тяжелым покровом. Дай волю Васильку, он бы этот кожух повыбросил, но деваться некуда.

– Посмотри! – сказал Василько Пургасу, надевши кожух и распрямившись.

Пургас усердно забегал вокруг господина. Он даже присел и осмотрел подол его кожуха, не поленился несколько раз провести ладонью по спине и груди Василька, как бы сор отряхая. От гожих господских портищ холопа затерзали обида и зависть. «У доброго господина слуги ходят в аксамите да в паволоке, а у нашего… – кручинился про себя Пургас. – Как разоделся, как залоснился, раздобрел-то как! А про меня забыл – хожу в холсте да в овчине. Поэтому Янка охладела ко мне. А нет, чтобы одарить меня доброй свиткой либо кожухом. Надобно мне хитростью обрести немалое именьице и бежать с Янкой в Новогород».

Зазвенел звонко, весело и призывно колокол. «Радуйтесь, христиане, радуйтесь! Сын Божий родился! Спешите в храм, помолитесь милостивому Христу и Богородице-заступнице нашей!» Этот колокольный звон напомнил Васильку малое чадо, которое бежит к матери с доброй вестью и, не в силах скрыть восторга, уже издали взахлеб и пронзительно источает призывные слова.

Василько надел шапку и вышел из горницы. Спускаясь по лестнице, старался придать лицу и телу величественный вид. Василько понимал, что сейчас его ждет испытание перед миром и он должен показаться лучше, чем есть, – то есть делать то, что он не умел делать, не желал и считал неразумным. Раздрай того, что он делал и чувствовал, постепенно вызывал у него скованность, неловкость и раздражение.

У крыльца его уже ждал Буй. Конь был также принаряжен: на спине попона из заморского сукна, седло – деревянное, низкое, бархатом обитое, на уздечке позвякивали медные витые колечки. Пургас помог Васильку взобраться на коня. Под тяжестью седока Буй даже присел немного. Он оборотил голову и недовольно воззрел на хозяина.

Василько ехал по двору медленно. Хотя старался держать голову и грудь прямо, но все косил очами в сторону дворской избы. Там, у предмостья, стояли рядком Аглая, чада ее и Янка. Да на господина дружно поглядывали.

Аглая, казалось, разглядывала не только лицо Василька, но старалась рассмотреть даже швы на его портищах, ловила каждое движение молодца, увиденное впитывала и накрепко запоминала.

Подъезжая к воротам, Василько заметил, что женки и чада согнулись в низком поклоне. Больше всех Васильку запомнилась девочка лет десяти в просторной и длинной овчине, полы которой лежали на снегу, и в плоской шапочке, которая была так велика, что нависала над переносицей, и девочка беспрерывно поправляла ее.

Она поклонилась загодя, ранее других, едва Василько пересек середину двора, но не застыла в согнутом положении, а все сгибалась и разгибалась так размашисто и часто, словно самозабвенно играла в придуманную взрослыми и увлекавшую ее игру. Резкие движения девочки и ее худоба, которую еще более выделяли мешковатость и громоздкость одеяния, невольно привлекли внимание и потешили Василька. Она напомнила своими движениями колокол, раскачиваемый неумелой рукой.

Василько едва сдержал улыбку, проезжая в ворота. Исчезла скованность, не насторожил оценивающий взгляд Аглаи, даже Янка не вызвала обычного прилива нежности и восхищения. Василько только отметил, что раба нарумянена.

Глава 25

От ворот Василькового подворья до храма рукой подать. Проехал двадцать сажень и вот оно, место досточтимое. Здесь когда-то было поганское капище и жгли костры, били животину, а иной раз человеческую душу приносили в жертву – взирали на такое поганство в своем равнодушном угрюмом молчании деревянные идолы. Потом срубили храм, верно обыденный, по обету, да подле – колоколенку и подворья церковного притча.

Даже в поганские времена это место не было таким оживленным. Открытая площадка перед храмом, убранная загодя от снега, была запружена людьми, лошадьми и санями. Только портили впечатление столбы, подпиравшие церковь; они привлекали, отвлекали, наводили на крамольные мысли о непрочности храма, а у некоторых – о нетвердости и зыбкости самой веры.

По мере того как Василько подъезжал к церкви, среди крестьян, заполнивших пространство перед храмом, установилось движение, которое бывает на воде от плывущей по ней лодки. Крестьяне принялись кланяться, и образовавшаяся среди них волна согнутых тел покатилась от Василька к церковной паперти.

Василько силился выглядеть грозным и недоступным, но, как на грех, в носу защекотало и захотелось чихнуть. Он пыжился, сжимал губы, задерживал дыхание, давил тот треклятый чих.

У храма Василько спешился и направился к дверям, низко опустив голову.

Едва заставил себя остановиться, поднять лицо и перекреститься на намалеванный лик Богородицы. Ему пришла в голову шальная мысль, что Богородица похожа на Аглаю, и это удивило, позабавило и немного отвлекло.

Из храма вышел поп с тожественно-недоступным лицом в тяжелом золоченом одеянии. Поп осенил Василька крестом, бормоча что-то себе под нос.

Василько же был не в состоянии свободно дышать, лишь глотал крупицами воздух и все ниже склонял покрасневшее натужное лицо. Выскочивший со стороны дьячок, возбужденно размахивая руками и благоговейно, с надрывом, выкрикивая похвалу Богородице, повел Василька на хоры. На лестнице, ведшей на хоры, Василько не выдержал и чихнул так громко, что дьячок вздрогнул и пригнулся.

Василько вступил на хоры бережливо, с замиранием сердца ожидая под ногами нарастающего скрежетания. Полы поскрипывали. Василько застыл, намереваясь не делать резких движений, дышать легонько и не облокачиваться о перила хоров.

Он был удручен тем, что не удалось до конца преподнести себя людям, как подобает. Наказал Господь неистовым чихом. «За что же такое?» – недоумевал Василько. Вспомнил, что, поднявшись с постели, помолился кое-как, и решил, что именно за это понес наказание.

Между тем храм был переполнен. Началась служба. Василько стал рассматривать молящихся. Он заметил, что мужи стояли по правую сторону, а женки находились на левой стороне храма. Сверху это разделение просматривалось явно: с одной стороны – обнаженные головы: седые, кудрявые, прилизанные и плешивые; с другой – хороводы повоев, более всего серых и светло-серых тонов, меховых плоских шапок – еще мелькнут озаренные свечами витые серьги, и тускло заблестит стекло на кокошниках. И всюду овчины да грубошерстные вотолы.